Страница 2 из 17
– Вы признаете ее правоту только потому, что у нее есть деньги и жемчужное колье! Потому что она щедро вам платит! – возмутился Жозеф Маруа, чувствуя, что преимущество явно не на его стороне. – Знайте, что эта женщина без угрызений совести бросила свою больную дочь! Свою годовалую дочь!
– Замолчи, Жозеф, – неожиданно пронзительным голосом сказала Эрмин. – Как вы с Бетти посмели так со мной поступить? Это доказывает, что вы никогда не любили меня. Я годами ждала, когда вернутся мои родители, но ни ты, ни Бетти не сказали мне, что моя мать приходила меня искать! Выйди вон! Я тебя презираю!
– Это было сделано для твоего блага, Эрмин! – попытался оправдаться Жозеф. – Я не был уверен, что эта женщина говорит правду. Так же думала и Бетти. Как я мог позволить, чтобы первая попавшаяся женщина, объявив себя твоей матерью, заговорила тебе зубы? Мне нужны были доказательства. Из осторожности…
– Что ж, теперь у вас есть доказательства, месье Маруа. И будет лучше, если вы сейчас же покинете номер, – холодно сказал директор.
Жозеф обвел взглядом комнату. Пальцы его сжимались, как когти хищника, готового схватить свою добычу. Увидев на угловом столике прекрасную китайскую вазу, он схватил ее и швырнул изо всех сил к ногам Лоры. Женщина не дрогнула.
– Я ухожу, но вам это просто так с рук не сойдет, – заявил он. – В этой стране есть законы, и они на моей стороне.
Рабочий вышел, в бешенстве хлопнув за собой дверью. Висевшая на стене в рамке фотография озера Сен-Жан сорвалась с крючка и упала. Эрмин едва переводила дыхание. Предательство Элизабет и Жозефа Маруа взволновало ее до глубины души. По щекам ее катились крупные слезы.
– Мне очень жаль, что так получилось, дорогая, – шепнула ей Лора. – Я не могла больше молчать. Твой опекун кормил меня обещаниями, хотя теперь я думаю, что он не собирался их выполнять. Как не собирался говорить тебе, что я хочу с тобой увидеться.
Грум тихо выскользнул в коридор. Он видел и слышал достаточно. Директор жестом остановил его.
– Альбер, передашь, чтобы в номер подали ужин на двоих. Мадам Шарлебуа скорее забудет о неприятном инциденте, наслаждаясь прекрасной едой в обществе своей очаровательной дочери. И принеси бутылку портвейна!
Лора поблагодарила его улыбкой.
«Было время, когда, повстречай меня этот любезный господин, он не дал бы мне и цента на хлеб, – с горечью подумала она. – Деньги слепят глаза, равно как и дорогая одежда, и драгоценности. А ведь все это не более чем блестящий фасад, за которым скрываются наши прегрешения и ошибки…»
Ханс подошел к Эрмин. Девушка не могла думать ни о чем, кроме постигшего ее разочарования. Она находилась в трех шагах от родной матери, однако это ее больше не радовало. Она сгорала от желания узнать, почему родители ее бросили, и в то же время жестоко страдала оттого, что сердце ее полнилось ненавистью к Элизабет и Жозефу.
«Они не имели права!» – бесконечно повторяла она про себя.
– Мадемуазель, прошу вас, сегодня вечером вы должны спеть, – обратился к девушке Ханс. – Я понимаю, что после всего случившегося это будет нелегко. Но ведь люди приехали издалека, чтобы вас послушать. Каждую субботу за столиком в первом ряду сидит пожилая женщина, она восхищается вашим талантом. Я знаю это, потому что говорю о своей матери. Вы станете великой артисткой, я в этом уверен. А артист всегда выполняет условия своего контракта, даже когда это стоит ему огромных усилий. Спойте хотя бы три песни!
Эрмин прочла в грустном взгляде пианиста искреннюю просьбу. Она показалась ей более убедительной, чем ее горе.
– Вы правы, я должна петь, – согласилась девушка. – Но я не хочу встретиться с опекуном в зале ресторана…
– Я вас провожу. Он не осмелится скандалить. Разумеется, если ваша мать позволит… – предложил Ханс.
– Если Эрмин хочет петь, я буду счастлива ее послушать. Я сяду на свое обычное место. У меня словно камень с души свалился!
Директор кивнул. Он готов был одобрить любое решение, лишь бы оно устраивало одну из его лучших клиенток.
– Мое предложение касательно ужина остается в силе, мадам, – напомнил он и галантно поклонился.
– Благодарю, но я сама оплачу ужин, месье, – ответила женщина.
Ханс сделал Эрмин знак, что пора идти. Девушка испуганно посмотрела на мать. Лора подбодрила ее сияющей улыбкой. Она последовала за своей дорогой девочкой и на этот раз не стала надевать шляпку с вуалью.
Во время недолгого перехода от номера Лоры к эстраде ресторана Эрмин в немногих словах описала все, что случилось, Хансу Цале. Пианист сумел внушить ей доверие.
– Кто бы мог подумать, что все так сложится! – вздохнул он.
Одобрительный шум послышался в зале, когда девушка вышла на маленькую сцену. Она была тронута тем, что ее выступления ожидали, и даже польщена. Пальцы Ханса пробежали по клавишам, двое скрипачей взмахнули смычками, и над залом вознеслись первые аккорды песни «La Paloma».
Жозеф вернулся за свой столик. Он только что изложил мэру Валь-Жальбера свое видение дела, сделав упор на странном поведении Лоры Шарден как в прошлом, так и в настоящем. Рабочий был зол и разговаривал так громко, что сидевшая за соседним столиком дама потеряла терпение.
– Потише, месье! – сердито воскликнула она.
Мэр заметил напряженным шепотом:
– Дама права, Жозеф! Мы все это обсудим позже, по дороге домой. У Эрмин удивительный дар и ангельский голос!
Девушка спела «Золотые хлеба» и «О Канада!», как того желал директор отеля. Пение частично освободило ее от беспокойства и гнева, с корнем вырвав из сердца все страдания, которые она испытала за свою недолгую еще жизнь и которые пришла пора позабыть. Этим вечером голос «снежного соловья» звучал с такой силой, брал такие высокие ноты, что аудитория буквально вибрировала от восторга.
Последовал гром аплодисментов. Ханс, сидя за своим фортепиано, не сводил глаз с хрупкой фигурки в белом. Эрмин оказалась настоящим чудом, исключением из правил.
«Она могла бы выступать в Капитолии, в Квебеке, – думал он. – У девочки сопрано исключительной красоты! Поработав над техникой, она покорит весь мир!»
Заглядывая в будущее, музыкант видел театр Ла Скала в Милане, театр де ла Моне в Брюсселе и нью-йоркский Метрополитен Опера. Рядом с девушкой он видел себя – человека, который направляет и строит ее карьеру.
Внезапно Эрмин торопливо подошла к нему.
– Месье Цале, я больше не могу! Я хочу закончить выступление. Мой опекун не сводит с меня глаз, делает мне знаки, чтобы я подошла. В глубине зала я вижу свою мать, ту, кого я привыкла называть «дама в черном». Понимаете ли вы? Моя мать! Я называю ее так, словно это нечто само собой разумеющееся, а ведь она много лет не интересовалась моей судьбой…
– Соберитесь с силами, мадемуазель, – тихо сказал ей Ханс. – Вы пели прекрасно! Закончите выступление, тем более что осталась всего одна песня. Потом я вам советую выслушать своего опекуна. И обязательно еще раз поговорите с матерью. У меня нет четкого представления о ситуации. Однако узнать правду нужно обязательно.
Их разговор не остался незамеченным. Дирижер дважды кашлянул, адресуя певице и ее аккомпаниатору недвусмысленные взгляды.
– Она ни слова не сказала о моем отце, – добавила Эрмин едва слышно. – Почему?
– Спросите у нее сами, – ответил Ханс. – А теперь нужно спеть последнюю песню.
Девушка еще раз дала себя уговорить. Она вернулась к рампе и посмотрела сначала на Жозефа, потом на Лору. Но, к великому ее изумлению, Ханс последовал за ней. И звонким голосом четко объявил:
– Песня, которую сейчас исполнит для вас снежный соловей, пользуется огромной популярностью во Франции. В нашей стране она пока мало известна, но вам обязательно понравится. «Белые розы»!
Эрмин поблагодарила его улыбкой. Заиграл оркестр. На первых словах припева голос девушки задрожал.