Моё наслаждение

Оправдание.

Возможно ли передать свои фантазии в головы людей? Не знаю, тебе, читатель, виднее, сможешь ли воспроизвести их в своём сером веществе. Конечно, лучше видеть фантазии на холстах или в синематографе, но как у любого начинающего художника, у меня нет ни малейших средств на великое искусство, но, может, оно и к лучшему. Пишу эти строки в надежде включить в мозгу изображение переживаний, запечатленное на бумаге. Произведение, что держишь ты в руках, изначально создавалось как сценарий, выношенный мной в течение восьми лет. За долгое время он менялся много раз, пока не привиделся мне в таком вот виде. Да, рассказ поставлен по музыке, что делает его более индивидуальным среди простых словесных выражений сущности писателей, но, как было упомянуто, я не писатель, я всего лишь художник, не имеющий возможности на данном этапе моей жизни проявить себя иначе.

Начальное предназначение сей странной истории состоит в реализации представления, которое не каждому дано увидеть. Не нужно читать между строк, лучше представь себя в шкуре придуманных актеров. Я не старался описать всю тягость их сумасшедшего стремления к любви, ты сам должен увидеть то, что не подвластно каждому. Быть может, прочтя мои мысли, именно ты будешь единственным зрячим. Представленное тебе лучше услышать в звуках коллектива «Агата Кристи» в альбоме «Майн Кайф?», подстегнувшего сделать эксперимент с краской в виде пера и бумаги.

Что получилось – решать тебе. Не забывай включать фантазию.

С уважением: А.Д.

Пролог. Убитая любовь

Занавес. Выключается свет. В кромешной тьме раздирающим воплем начинается представление: крик женщины, для пущего эффекта – барабанная дробь; так делают для осознания всего, чтобы подчеркнуть ясность данного представления.

Публика уже заинтригована, гул стихает, на занавесе полукругом фокусируется свет, на сцену выходит конферансье – под умолкающий звук аплодисментов. На нем потрёпанный черный фрак, на руках не менее потертые черные кожаные перчатки; он становится по центру театральной сцены, приветствуя всех пришедших на столь долгожданную премьеру. Снова овации – в приветствии главного человека в таком событии; он жестом просит гостей успокоится, зал умолкает, предоставив слово человеку, что решился явить миру столь неприятное произведение.

– Ах! – злобно, чуть шипя, произносит ведущий для поддержания театрального тона.

– Дамы и господа! – выдержав паузу, – Позвольте нам начать, и пьесу показать вам – чрезвычайно унылую и горькую по своему содержанию, как и все мелодрамы, рассказывающие про смерть, – выдержав снова паузу, дополняет, – и про любовь.

Звучит музыка, рвущая слух, грозная, но в то же время ужасно депрессивная. Зал в ожидании всей постановки – застыл, предвкушая следующие слова столь загадочной фигуры.

– Невинность и инцест! – чуть не крича от громкой музыки, произносит он. – Гоморра и Содом! – На заднем плане появляется театр теней, показывающий некие картинки – ассоциации по произносимым словам.

– Предательство и так недоступная нам честь, а может и карлик с топором, если вам вздумается, уважаемая публика! – Музыка обретает иной ритм, более стремительный, вульгарный.

– И кто кого любил в этой вакханалии безумств, не разобрать уже и подавно! – дикий звук его голоса, сквозь усиливающийся рёв музыкальных инструментов, перекрикивает жуткую мелодию. – И кто кого убил там, решать уже не нам, это точно!

Музыка утихает, и вместе с ней – истеричный вопль представляющего постановку:

– Ведь пьесу, столь желанную для вас, играют мертвецы, и мертвецы в ответе за поступки прошлых дней, а вина и наказания им чужды! И мы, увы, и вы, зрители, давно уже мертвы, убита и любовь – на том и этом свете, грустным басом конферансье заканчивает пролог, – единственный лишь раз.

На этой ноте он, уходя, взглянул на манекенов, что сидят в партере.

Занавес открывается.

Глава 1. Пират

Не меняется Библия, сказания о Боге, но именно она наполнилась для меня неким новым, иным смыслом, неестественным, заоблачным, иллюзорно перемешавшимся в недосягаемой глубине своей. Я её понял в сновидении, в момент безграничного полёта, что был для меня неким прозрением, которого, как бы я ни пытался, не перенести на бумагу. Словом, лишь прочувствовав это на себе, ощутив иллюзорную жизнь совершенно реально, будто действительность, что порой многие из нас не хотят принимать, отталкивая её от себя, блуждая в существовании до конца своих дней, и можно что-то понять.

Сны снятся редко, если в течение суток шестнадцать часов подряд приходится служить не во благо себе, а ради пустой идеи одного человека, непонятной даже самым великим умам философии. А после валишься с ног в совершенном безразличии, где придётся упасть на столь короткий отдых; проваливаешься в бездну бессилия, а после просыпаешься, словно и не было отдыха. Нет, я не отрицаю, многие всю жизнь работают «на износ», физически, беспрерывно и почти без еды, не говоря уже о том, что за работу получают разве что поощрение в виде дополнительного куска хлеба; не каждый отважится на столь губительный для своего изнеженного организма шаг.

Ты закрываешь глаза, и глубокий, но чуткий сон овладевает всем твоим существом. И в преддверии великих перемен для меня самого оживает загадочная картина, немыслимая, но пленяющая своей непорочной чистотой прекрасного заката, что не доведётся увидеть, наверное, никому в реальности. Возможно, лишь ваша фантазия – с моих слов – немного поможет взглянуть на увиденное мной.

«Огромных размеров огненный шар пока не зашёл за горизонт; не двигаясь, кучевые облака замерли, любуясь последними лучами солнца, отражающимися в воде, застывшей в безукоризненном своём штиле. Быть может, после я отдам всё, чтобы увидеть этот пейзаж ещё раз. Я стою на воде, на её прозрачности, не двигаясь с места, плавно притягивая на дно так приятное для меня свечение; и вечностью длится одна секунда, но у времени тоже, видимо, есть свой предел…

При всём моим нежелании, с дикой скоростью от моего взгляда удаляется горизонт. Темнеющие, только что светло-голубые, почти белые, облака превращаются в грозовые тучи, и чем дальше удаляется от солнца мой взор, тем менее становится рай в моём понимании действительным. Необъяснимым образом тучи превращаются в стены, преграду, созданную воображением, из стен вырисовываются скалы, а скалы преобразуются в рифы, затянувшие своей тьмой яркие лучи света.

Оказалось, что я стою на корабле, огромном боевом галеоне приблизительно шестнадцатого или семнадцатого века.

Ни солнца, ни рая не было – будто привиделось всё странной надеждой на лучшее. Вместо этого траур, ощущаемый в каждой части корабля, куда бы ни устремился мой взгляд. Разорванные в лоскуты паруса болтаются на реях, с нетерпением дожидаясь момента, чтобы оторваться от рангоута и такелажа, насильно задерживающих ткань от стремления улететь в неизвестность. Местами прогнившая палуба, в искажённости, свойственной мнимому миру, полному некоего сюрреализма – изломанные линии, очертания наружной части судна, размытые мелочи. Определённо должны присутствовать троса, пушки, штурвал – но они не просматриваются в еле проясняющихся отрывках моей памяти. Внешность моя выдает отрицательные эмоции – своей неухоженностью и разбитым, угнетающим видом. Вся команда стоит ко мне спиной. Матросы, офицеры и некие люди в шикарно вышитых одеждах – слуги, что явно отличаются ото всех своей белой, но в то же время небрежной формой, молча стоят от каюты капитана по всей палубе галеона. Их лиц не увидеть, не двигаясь с места, мрачные, опустившие головы люди, словно шахматные фигуры, стоят каждый на своём месте.

Я пытаюсь приблизиться, взглянуть более внимательно в живые статуи. Но как ни прикладываю усилий идти или бежать вперёд – и оказываюсь на одном и том же месте. Двигаюсь по кругу, и кажется, фигуры специально поворачиваются спиной, не являя мне своих лиц, как будто не было их вовсе. Лишь далёкие отзвуки голосов летают среди тишины, сотворённой для контраста со зловещим шумом за спиной. Я просто останавливаюсь, и в доли секунды окаменевшая команда выстраивается в две шеренги – как по невидимой натянутой нити. Стоя у борта корабля, я так и не вижу их лиц, и я прекращаю свои попытки. Никаких предрассудков, ни званий, ни цвета кожи, ни толстого кошелька и ни характера убеждений не разобрать, лишь только по росту выстроенные, склонили они головы ниже прежнего. Тусклое свечение показалось из капитанской каюты. Свет загородили два огромных моряка, видимо, самых крепких и сильных обитателя мёртвого судна, за ними вышли ещё два, не менее громадных, человека, идущих в ногу. Чуть подойдя, что теперь удалось мне без труда, я вижу, как они несут деревянную столешницу, и чем-то происходящее напомнило церемонию погребения. Нет, это и есть прощальная литургия. На столешнице лежит тело, закутанное в белую ткань, облегающую умершего, так, что видна почти каждая часть его тела. Лиц выносивших тоже не видно, как и всех остальных. Они идут ко мне боком, смазанные как масляные краски на холсте, постоянно меняя свои очертания; как будто мое подсознание специально стирает их в моей памяти. Первая и последняя мысль в голове стремительно врезалась одним странным чувством смятения и скорби.