Страница 4 из 18
Посвящен храм был милосердной Каннон, спутнице будды Амиды.
При ближайшем рассмотрении становилось заметно, что мало кто балует Вакаикусу щедрыми подношениями. Столбы ворот облупились, пошли трещинами, а воротная крыша грозила обрушиться на головы паломников в любой момент. Позолота храмовых карнизов большей частью осыпалась, красную краску подновляли редко: на общем, потускневшем с годами фоне выделялись яркие багровые пятна.
Процессия вошла в ворота.
– Туда, – указал рукой старый настоятель.
Стараясь не кряхтеть, мы с отцом установили носилки – так, чтобы бабушка Мизуки лежала головой на север. Послушники оставили трещотки в покое и кинулись обкладывать гроб вязанками сухого хвороста. Настоятель Иссэн присел на крыльце храма, давая отдых усталым распухшим ногам. Сидел он недолго – приняв у отца священные предметы, старик уложил нож на грудь покойной, дабы злые духи боялись приблизиться к телу, а сандалии и горсть медяков – рядом с бабушкой, чтобы ей было в чём добраться до священной реки Сандзу и чем заплатить за перевоз.
– Алтарь, – хмурясь, напомнил Иссэн.
Бегом кинувшись в храм, послушники вернулись с маленьким переносным алтарем. Настоятель возжег благовонные курения, наполнил мисочки рисом, водой и солью, после чего опять принялся бормотать сутры.
Начался дождь: мелкий, колючий. Послушники ёжились, втягивали затылки в плечи. По знаку Иссэна они стали поливать отсыревший хворост маслом. На лице отца капли воды мешались со слезами. Уже нельзя было разобрать, где вода, где слезы. Отцовские черты окаменели, утратили всякое выражение. Не лицо, черепаший панцирь. Казалось, плачет не он, а кто-то другой. Ни всхлипа, ни стона – губы срослись в бледный шрам.
Я боялся на него смотреть. Хотел отвернуться и не мог.
– Вот и все, – пробормотал отец, становясь на колени. – Это конец.
Я кивнул, опускаясь рядом.
Оставалось дождаться костра, уносящего бабушку в лучший мир, и вернуться домой. Настоятель обещал захоронить прах на крошечном кладбище позади храма и поставить могильный камень с новым, посмертным именем бабушки – чтобы нам было куда приходить для поминовения.
– Это конец. Конец всему…
Мы еще не знали, что смерть бабушки – это начало.
Ветхое одеяло отлетело в угол. Я сел, заморгал спросонья. Судорожно сжимая кулаки, я пытался понять, что меня разбудило. Какой-то шум? Крик?
– Прочь! Не прикасайся!
«Матушка? – едва не крикнул я в ответ. – Что случилось?!»
Дурацкие, недостойные взрослого мужчины вопросы! Не издав ни звука, я вскочил и метнулся к выходу из комнаты, по дороге набрасывая на плечи долгополое верхнее кимоно. Снаружи занимался рассвет. Сквозь щели в бамбуковых ставнях робко сочилась серая дымка, превращая кромешную темень в сизую мглу. В освещении я не нуждался. Ладони безошибочно легли на две плети, малую и большую, висевшие на крючках у входа. С тихим шелестом скользнула в сторону лёгкая дверь.
– Нет! Не трогай меня!
В доме чужак? Грабитель?
Где отец? Почему не защищает маму?!
В коридоре тьма была плотной, осязаемой – хоть ножом её режь. К счастью, родной дом я мог обойти с завязанными глазами. Что уж говорить о трёх шагах по коридору? Разворачивать плети я не стал: слишком тесно. Тяжелые рукояти из дуба – одна длиной в локоть, другая в полтора – более подходящее оружие для схватки в тесноте жилища. Выставив малую плеть перед собой и отведя большую для удара, я шагнул к родительской спальне.
Войти я не успел.
С отчаянным треском дверь сломалась под напором тяжелого тела. Порвалась туго натянутая бумага, рама рассыпалась на отдельные рейки. Кто-то с размаху налетел на меня, сбил с ног. Больно ударившись копчиком об пол, я в ответ взмахнул плетью – и чудом успел остановить удар в последний миг.
Меня оглушили рыдания.
– Матушка?
– Это не он! Не он!
Мать опрометью бросилась прочь по коридору.
– Кто? Что?!
– Убийца! Мой муж убийца!
Я не увидел – скорее ощутил движение в темноте. В дверях спальни стоял мужчина. Знакомая с детства смесь запахов: крепкий табак, масло для волос, жевательная смола.
– Отец? Что происходит?!
– Ничего. Повесь плети на место.
– В доме грабитель?!
– Нет.
– Это не он! Боги, за что?!
В конце коридора мелькнул тусклый свет – мать выбежала на веранду.
– Что с матушкой?!
Отец тяжело вздохнул.
– Она не в себе.
– Вор! – голосила мать во дворе. – Он украл моего мужа! Вяжите его!
Вот уж верно говорят: землетрясение, гром, пожар и родители.
– Это не он! Это не мой муж!
Мать отказывалась возвращаться в дом. Упав на колени посреди двора, раскисшего от ночного дождя, в серо-жёлтом хлопковом покрывале, накнутом на голое тело, она спрятала лицо в ладонях. Раскачиваясь из стороны в сторону, мать выла на одной ноте, бесконечной и заунывной, словно собака по умершему хозяину.
– Да нет же, матушка! Это он!
– Нет! Нет!
У ног матери, хватая её за колени, ползала служанка О-Сузу. Рыдала, уговаривала не позориться, вернуться в дом. Мать не слушала, рвала на себе волосы.
– Ну посмотри сама!
– Нет! Я знаю!
От тоскливого воя мне хотелось зажать уши и бежать куда глаза глядят. Все попытки образумить мать, так же как и старания О-Сузу увести хозяйку в дом, пропадали втуне. Отец стоял на крыльце, не вмешивался. Хмурился, молчал; глядел в сторону. Он успел полностью облачиться для выхода на службу: строгое тёмно-лиловое кимоно без рисунка, чёрные штаны-хакама, лёгкий нагрудник с острыми крыльями наплечников. Поверх – форменная накидка с гербами городской стражи: три золотые стрелы в лазоревом круге. На плече – красная нашивка старшины караула. За поясом – пара свёрнутых плетей, оружие самурая; рядом – кольцо волосяной верёвки.
Старую соломенную шляпу отец держал в руках.
Близился к концу час Тигра.[2] Медленно, с явной неохотой город проступал сквозь зябкий утренний туман. Взгляду явились дома соседей на другой стороне улицы. Ближе к перекрёстку из белёсого моря вздымалась тёмная скала – верхушка квартальной пожарной вышки. Если иметь острый взор, на ней можно было различить наблюдателя. Я не сомневался: сейчас наблюдатель, привлечён криками и воем матери, презрел свои обязанности и глядит исключительно на дом опозоренного семейства Торюмон.
Да и он ли один?
Я улавливал смутное движение за оградами: слева, где стоял дом пожилого зеленщика Ацуши, справа, где жила семья плотника Цутому. Вот загорелся фонарь, другой, третий; вот вспыхнул факел. Даже если сам Цутому, проявляя свойственную ему деликатность, делает вид, что скандал его нисколько не интересует, то жена плотника наверняка припала глазом к щели в заборе. Высматривает подробности, предвкушает, как будет сплетничать о случившемся со своими многочисленными подругами.
– Свекровь! – услышал я голос сплетницы.
– Что? – откликнулся плотник.
Спросонья он хрипел.
– Свекровь похоронила, вот и радуется. Пляшет…
– Какое там «радуется»? Горюет, кричит.
– Радуется, дурачина! Кто же по свекрови горюет?
Мне было отчаянно стыдно за мать. Вдвое больше я злился на самого себя, на свою никчемность и неспособность выправить ситуацию. Не силой же тащить мать в дом, в конце-то концов?!
– Почему, матушка? Почему вы решили, что отец – не отец?!
– Не могу! Не могу!
Мать голосила, заламывая руки.
– Чего вы не можете?
– Не могу сказать! Стыжусь!
– Да что ж такое?! – в сердцах воскликнул я, теряя терпение. – Что на вас нашло, а?!
Ответа я не дождался: мать снова принялась выть. Связать её, что ли? Со стороны Вакаикуса, увязая в ватной пелене, глухо долетели удары храмового колокола. Час Тигра кончился, наступил час Зайца.[3]
2
Примерно с 4 до 6 часов утра.
3
Примерно с 6 до 8 часов утра.