Страница 11 из 18
Николай тоже рассуждал здраво и стал возражать, что его как раз никто и не готовил для управления государством и он может лишь быть послушным и исполнительным подчиненным. Александр же его успокоил тем, что «когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел; ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядку было мало, но все держалось еще привычками; но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило: весь прежний порядок нарушился, не заменяясь ничем. Что с восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению, и всему дано законное течение; и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать».
Однако мало было уговорить Николая, требовалось все надлежащим образом оформить, а как раз тут император повел себя по меньшей мере странно. 16 августа 1823 года Александром был составлен манифест, согласно которому Константин отрекался от трона и наследником объявлялся Николай. Манифест был составлен в трех экземплярах, один из которых хранился у московского архиепископа Филарета, второй – в Госсовете, третий – в Сенате. Пакеты с манифестом надлежало «хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого деяния в чрезвычайном собрании».
Однако о содержании манифеста почему-то знали лишь несколько человек – естественно, «мамаша», как без нее, Филарет, личный друг Александра министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Голицын и императрица Елизавета Алексеевна. Официально об этом никому не говорили. Но при этом почему-то Константин, боявшийся трона как огня, не потерял право называться цесаревичем, а до Николая это доводили лишь намеками. Александр сделал второго брата наследником, но по-прежнему держал его подальше от двора. Лишь через шесть лет после беседы с ним в Красном Селе тот был назначен командовать 1-й Гвардейской дивизией, но до самой смерти Александра так и не был введен в Госсовет. «Все мое знакомство со светом, – писал Николай, – ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю… От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большею частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего… Время сие было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я им воспользовался». То есть будущий самодержец познавал власть и будущих подданных изнутри, в секретарских коридорах.
Возникала сплошная двусмысленность: один наследник трона не хотел, но имел права, второй – не хотел, не имел право, но был обязан манифестом, о котором практически никто не знал. Короной играли, как воланом.
Именно из-за такой странной позиции Александра был спровоцирован государственный кризис ноября – декабря 1825 года, вылившийся в кровавое восстание декабристов. Император заложил мину замедленного действия под собственный престол.
Котел янычаров
Известно, что турецкие янычары в знак недовольства политикой властей и мятежа переворачивали котлы кверху днищем. Столетиями именно янычары определяли, какому султану сидеть у Высокого Порога, и завоевать их доверие – вернейший путь к трону.
В России роль янычаров традиционно занимала гвардия, настроение которой становилось индикатором всех политических баталий в империи. Именно гвардия, «перевернув котлы», штыками проложила дорогу к трону Екатеринам I и II, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне, Александру I, попутно отправив на тот свет двух законных самодержцев. Не стоит обольщаться – в России особа государя никогда не была «священной и неприкосновенной».
С 1725 по 1801 год в России произошло, по одним подсчетам, пять, по другим – восемь «дворцовых революций» с непременным участием гвардии. В ней служили отпрыски ведущих аристократических семей, отражавших надежды и чаяния верхушки российского нобилитета. Ее баловали и осыпали милостями, чины здесь признавались выше армейских, а тяготы службы были не в пример легче, чем в «территориальных» полках. Но как только монарх утрачивал влияние на гвардию, трон под ним сразу же начинал шататься, и свержение становилось лишь вопросом времени.
Поэтому во главе квартировававших в столице гвардейских полков всегда ставились только испытанные и близкие к самодержцу люди. Их шефами делали членов императорской фамилии, которые стремились заручиться поддержкой полковых офицеров, участвуя в шумных ассамблеях и разделяя с ними тяготы военной службы.
Именно в гвардейской среде в царствование Александра возникли первые «неформальные» общества, созданные по типу масонских лож (император их обожал, его царствование считается «золотым веком» русского масонства). Полковник Преображенского полка князь Сергей Трубецкой писал, что одно из первых подобных обществ возникло 9 февраля 1816 года (в его составе были будущие декабристы Александр и Никита Муравьевы, Сергей Шипов, Павел Пестель, князья Иван Долгоруков и Павел Лопухин, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, Федор Глинка и др.) и ставило перед собою весьма далекие от бунта цели: «Строгое исполнение обязанностей по службе; честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; разглашение похвальных дел и осуждение злоупотреблений лиц по их должностям». Ну прямо пионерская организация с главной целью «помощи царю». Ничего крамольного. Именно из него потом сформировался Союз благоденствия. Неудивительно, что все последующие годы на многочисленные тайные общества Александр смотрел сквозь пальцы, полагая, что это всего лишь «игра в масонов».
Да, собственно, и сами «масоны» поначалу не числили себя в «якобинцах». Все получили блестящее воспитание и образование: Трубецкого учили на дому французы-гувернеры, у поручика лейб-гвардии Финлядского полка князя Евгения Оболенского таковых было 18 воспитателей, братья Муравьевы-Апостолы учились в Париже, в пансионе Гикса, поручик лейб-гренадер Николай Панов – в петербургском пансионе Жакино, князь Валериан Голицын – в иезуитском пансионе и пансионе Жонсона, и т. д. Подавляющее большинство будущих декабристов учились в кадетских, сухопутных, морских, пажеских корпусах, считавшихся рассадниками либеральных образования и настроения.
Многие из них прошли Наполеоновские войны, зарекомендовав себя отчаянными храбрецами и истинными патриотами.
Однако со временем иллюзии относительно теряющего интерес с власти и своей стране императора начали исчезать. Крестьян так и не освободили, одарив их вместо этого «военными поселениями». Срок службы рекрутов (ожидалось, что его сократят с 25 до 8 лет) так и не был сокращен. Реформатор Сперанский отправлен в ссылку в свое имение в Новгородской губернии.
В 1819 году был разрешен ввоз в страну иностранных товаров, что тут же убило собственного неконкурентоспособного производителя, обанкротив первую нарождающуюся буржуазию. Попробовали вернуть монополию на питейные заведения в государевы руки, но лишь только расплодили кабаки и споили мещан. Начали вроде как взимать недоимки, но лишь обозлили бравшихся «в опеку» помещиков и разорили казенных крестьян, у которых описывали последний скот и дома.
Сенатор Павел Дивов писал: «Разрушено все, что было хорошего и прекрасного, и заменено пагубными новшествами, которые зачастую оказываются чересчур сложными и совершенно неудобоисполнимыми».
Это озлобило не только низы, но и верхи. Высшее дворянство также было недовольно как засильем иностранцев у власти, так и нежеланием правительства хоть что-то менять к лучшему после тех тягот и лишений, которые это дворянство вынесло, сложив на алтарь Отечества массу самоотверженных голов своего сословия. Однако дворянство по-прежнему не подпускали к власти, ограничивая ее теми же десятком-другим олигархов.