Страница 10 из 12
– Вспомни, каким был твой ум сегодня днем, прежде чем ты пришел в Сад.
Сказано – сделано.
– Какова была первичная причина твоего ума нынче днем? Что именно предшествовало первому моменту деятельности твоего ума нынче днем, а затем превратилось в твой ум, стало твоим умом?
Это было ясно как день – такой причиной был сам ум: мой собственный утренний ум предшествовал уму дневному. Вода в потоке моего ума днем была водой моего же ума утром, которая просто стекла ниже по течению. Я не успел ответить, но он и не ждал ответа. Он попросту читал мои мысли.
– Продолжим. Какова была первичная причина этого другого, утреннего ума?
И снова я вгляделся в свой ум и увидел, что такой причиной был вечерний и ночной ум прошлой ночи, вплоть до моего пробуждения.
– А откуда взялся ум этого года?
– Из ума прошлого года, ясное дело, тот же поток выше по течению.
– А прошлого года?
– Из позапрошлого.
– А откуда взялся ум всех этих предыдущих лет?
– Ну, это уже из детства.
– А детский ум?
– Из младенческого.
– А младенческий?
– Из ума плода, созревшего в материнской утробе.
– Вот! А теперь, внимание! Сосредоточь на этом свой ум. Представь эту единственную крошечную капельку в невидимой реке истории твоего ума – сконцентрируй ум на этом первом моменте осознанности, на этой самой первой вспышке сознания – пусть совсем еще примитивного – в утробе твоей матери.
Конечно, я не мог этого вспомнить, но вполне сумел представить, ведь она должна была там быть, эта моя самая первая мысль, это мое самое первичное осознание. Думаю, что это было чувство внутриутробного тепла и влажности и ощущение того, что моя мать окружает меня со всех сторон.
– Стоп. На этом мгновении задержись – сконцентрируй весь свой ум на этом первом мгновении.
Я послушно сконцентрировался на нем. Мастер Дхармакирти молчал. Он проницательно вглядывался в меня, но не глазами, а своим могучим умом. Мы снова вернулись к диалогу.
– А вот это первое мгновение мышления когда-нибудь менялось?
– Конечно, я ведь продолжаю думать и сейчас, много лет спустя.
– А у этого мгновения была причина?
– Обязательно.
– А у него была первичная причина?
– А как же!
– А была ли первичная причина твоей самой первой мысли чем-то материальным – чем-то таким, что можно потрогать, потискать, взвесить или порезать на куски?
– Нет-нет, мы ведь уже говорили, что первичная причина должна быть из сходного материала, в данном случае из вещества ума, а не из вещества тела.
– Ума? Какого ума? Другого?
– Конечно.
– И чей же это ум?
– Моих родителей, наверное.
– А разве ты думаешь так же, как они?
– В каком смысле?
– У тебя те же симпатии и антипатии, их интуиция, их сомнения?
– Нет, так сказать нельзя, хотя кое-какие их предпочтения я вполне разделяю.
– Значит, у тебя другое состояние ума?
– Другое. Мое собственное. У моего ума свои симпатии и антипатии, интуиция и все такое, причем с очень раннего возраста.
– Итак, если причиной этого первого мгновения твоего ума, этого проблеска осознания в материнской утробе, не был ум твоих родителей, то чей это был ум?
– Мой, наверное.
– Откуда?
– Из прошлого.
Тут только Мастер ослабил свою хватку и выпустил мою руку. Он смотрел в мои открытые глаза напряженно, почти неистово, с каким-то почти неземным ликованием.
Я осознал, что жил и раньше, до того, как прийти в утробу моей матери.
– Хорошо, – кивнул он, и его лицо смягчилось, горящие угли в глазах погасли. Он вновь принял облик тихого пожилого седого монаха, возраст которого никто не взялся бы определить. Сколько ему было? Сорок, пятьдесят, а может, все шестьдесят, кто знает? Казалось, время и вовсе не властно над ним. – Неплохо, неплохо. Ты это прочувствовал. Вот теперь ты действительно готов чему-то учиться.
Он зашагал назад, к восточной стене Сада, туда, где было светлее, туда, где весело журчал ручей, вытекающий из фонтана, и мягко увлек меня за собой.
Глава V
Путешествие к смерти
Теперь, после беседы с Дхармакирти, я точно знал: мать моя все еще жива. Знал, не потому что увидел ее своими глазами, а потому что увидел ее своим умом; не в том смысле, что смог увидеть ее своим мысленным взором, а в том, что смог доказать себе, что она по-прежнему существует; и это было столь же достоверно, как если бы я увидел ее собственными глазами. Кроме того, я чувствовал, что наши с ней судьбы тесно переплетены; я знал, что связан с ней такими узами, что должен отправиться за ней, куда бы она ни пошла. И на всех путях, какими бы я ни пошел, я всегда хотел отыскать и ее, мою Златовласку.
Лучшее, что я мог для этого сделать, – это медитировать в поисках ответа. Но я знал, что ничего не получится без помощи, как знал почти наверняка и то, что помощь эта обязательно придет. Я решил еще раз вернуться в Сад; это решение далось мне без труда, ведь это священное место всегда было для меня местом ответов и решений, – местом, где царила радость.
Дело было зимой, и на этот раз путешествие отняло у меня больше времени – я вошел в калитку Сада около полуночи. Вместо полной луны на небе красовался тонкий полумесяц, в его волшебном свете морозный иней на траве сверкал серебром. Холод сковал мое тело и почти лишил меня терпения; я впервые сел на скамейку под чинарой не спиной, а лицом к калитке – я уже не просил, а едва ли не требовал, чтобы, ну хоть разочек, она пришла поскорее. Но ждать опять пришлось долго, и только последние, но зато очень крепкие нити моей веры привязывали мой пристальный взгляд к железным пикам над входом, между которыми я должен был увидеть голову любого входящего в Сад.
Когда эта голова наконец появилась высоко над калиткой, меня пробрала дрожь, ибо не было там ни золотого лика, ни золотых волос, ни солнечного света, ни тепла, а только голый череп и две темные глазные впадины, утонувшие среди мертвенно-бледных теней на страшном лице. Похожий на привидение гость плавно и скоро преодолел расстояние от калитки до скамейки; его монашеские одежды волочились по земле, что еще больше подчеркивало его огромный рост. И вот он уже стоял передо мной, обратив ко мне свое лицо, которое, казалось, навсегда покинула радость. Это был Мастер высшего знания Васубандху собственной персоной.
Мастер был худ и костляв; его конечности были длинными, но не тонкими, скорее сильными и рельефными; в его мускулистых жилистых руках чувствовались цепкость и твердость, несмотря на то что выглядел он лет на семьдесят. У него был низкий лоб, квадратная челюсть, а кожа так плотно обтягивала череп, что казалось, была просто нарисована на нем. Его губы были плотно сжаты, в щеки на концах губ врезались глубокие складки чрезвычайной серьезности. Я потерял дар речи, перестал слышать шум фонтана и шелест травы и ждал, когда он сам заговорит; он же продолжал стоять передо мной, уставившись на меня сверху вниз.
– Ты сегодня умрешь? – просто спросил он ни к селу ни к городу.
Если бы кто-то другой с такой внешностью в этом темном и уединенном месте задал мне такой вопрос, я бы, наверное, воспринял его почти как угрозу, но я всецело доверял его монашеским одеждам и поэтому так же просто ответил:
– Не знаю.
– А ты подумай, ты сегодня умрешь? – продолжал настаивать Васубандху.
– Могу, наверное, от этого никто не застрахован, всякое может случиться… но пока не случилось, поэтому хочется верить, что сегодня нет, не умру.
– Ты на тело свое посмотри, – скомандовал он. – Это то тело, что умрет?
Я взглянул на свои руки, на пальцы, совершенно окоченевшие от мороза, и вспомнил руки моей покойной матери в то утро, когда мы обнаружили ее мертвой, плавающей в собственной крови, – рак прогрыз ее до самого сердца.
– Да-да, это то самое тело, которое умрет.
– А когда придет смерть, – продолжал монах напряженным голосом, – тебе будет куда пойти? Ты знаешь хоть одно такое место, где смерть не настигнет тебя?