Страница 2 из 24
В последние десятилетия перед революцией русская общественная мысль представляет собой многоцветную панораму самых разных идейных течений.
Советская эпоха была совсем иной. Рожденная революцией власть не признавала ни партикулярных интересов отдельных социальных групп, ни тем более независимого общественного мнения. Она претендовала на то, чтобы быть источником знаний, главным просветителем, мерилом нравственности и законодателем художественных вкусов. «Партия наша – это наука, – писал инструктор ЦК КПСС профессору А. Любищеву, – и они между собой неразделимы»[16].
Власть предлагала единый язык, названный С. Коткиным «большевистским»[17]. Современники называли его «газетным». Он формировал способы размышления и говорения о мире[18]. Для описания социальных проблем советского общества, например, использовались устойчивые клише – в годы террора: «вредительство», «вражеская вылазка», «троцкистская провокация»; в годы нормализации писали и говорили «о пережитках капитализма», или о его «родимых пятнах», в лучшем случае «о временных трудностях», или «недоработках». Они выглядели случайными вкраплениями на фоне колоссальных достижений Советской власти, необычайных успехов советского строя[19].
Властные притязания распространялись на самые интимные стороны человеческой жизни, в том числе интеллектуальные. В годы первых пятилеток рабочих и студентов учили писать дневники как своего рода отчеты о работе над собой в духе сталинских указаний, или упражнений в большевистском языке. В них не было ничего сокровенного, их отдавали на проверку секретарю ячейки, показывали иностранным журналистам и советским писателям[20]. Ознакомившись с содержанием дневников московских студентов, немецкий журналист К. Менерт сделал вывод, что «большинство студентов воодушевлены большевизмом и его великими задачами; они готовы и впредь жертвовать материальными благами [для этой цели]»[21].
В конце сталинского периода партийный диалект удалил из гуманитарной сферы все профессиональные наречия. Михаил Данилкин в ответ на упрек, что герои его публицистического романа говорят одним языком, возразил: «Нет разных языков. Это вполне естественно. Язык один»[22].
Советский литературовед Б.М. Эйхенбаум в 1949 г. записал в дневнике: «Думаю, что пока надо оставить помыслы о научной книге. Этого языка нет – и ничего не сделаешь»[23].
В обществе, в котором общественное мнение вытеснено из публичного обихода, не может быть и общественной мысли: нет обмена идеями, дискуссий и полемик, нет языка для обсуждения социальных вопросов. И в такой ситуации человек образованный и наблюдательный способен размышлять наедине с тетрадкой о злобе дня, искать первопричины неурядиц, даже предлагать проекты, но у него нет возможности ни найти единомышленников, ни вступить в полемику с оппонентами, ни создать школу, ни присоединиться к какой-либо существующей. Свою позицию он может выявить, только обращаясь к власти на ее же языке, что, собственно говоря, и делал М.Т. Данилкин, к слову сказать, другого языка не знавший. Его рефлексия над днем сегодняшним не стала и не могла стать частью общественной мысли в силу ее отсутствия.
Таким образом, критика советской действительности в писаниях молотовского журналиста должна быть рассмотрена в иных исследовательских перспективах и прежде всего как способ формирования личной субъектности в преодолении «ролевого» принципа социальной организации, в формировании собственного «Я» наперекор мнениям «почтенных учреждений», как их именовал наш герой, профанируя сталинский язык. Мы опираемся на определение субъектности, данное М. Иршорном: «Способность человека – быть стратегом своей деятельности, ставить и корректировать цели, осознавать мотивы, самостоятельно выстраивать планы жизни»[24]. По мнению Й. Хелльбека, конструирование субъектности было одной из стратегических целей сталинской политики. «Без преувеличений, коммунистический проект может рассматриваться как грандиозный “Я”-проект по превращению несовершенных партикуляристских человеческих существ в универсальных социализированных субъектов»[25]. Мы же полагаем, что в сталинскую эпоху субъектность в ее индивидуалистическом оформлении (а возможно ли иное?) последовательно и жестко подавлялась. «Я – последняя буква в алфавите», «отсебятина» и прочие устоявшиеся языковые формы свидетельствуют именно об этом. Формирование субъектности отдельных лиц первоначально воспринималось окружающими как девиантные практики. Человек, проделывавший над собой такую работу, терял цельность взгляда и устойчивость позиций. По верному замечанию С. Бойм: «Вдумчивый исследователь Фуко сконцентрировался бы именно на дискурсивных разрывах, провалах и непоследовательности в дневниках советских людей. Они наиболее показательны для любого исследования субъективности»[26].
Такие непоследовательность, логические разрывы мы обнаруживаем в текстах М.Т. Данилкина. В.И. Семевский, в начале XX в. изучавший общественные воззрения декабристов, нашел в них (в воззрениях, а не в декабристах) сочетание симпатичных и несимпатичных черт[27]. Такой подход, на первый взгляд далекий от строго научного, позволяет историку сохранять необходимую дистанцию между ним и персонажем, избегать как житийного, так и памфлетного способа портретирования. Нам нет нужды что-либо затушевывать в политическом мировоззрении героя, смещать пропорции либо искать оправдания отдельным поступкам. Наша задача в другом – по возможности более точно реконструировать мир политических идей Михаила Данилкина – мир, который рождался на пересечении личной судьбы героя и общих судеб его современников.
Его взгляды на современную действительность могут быть истолкованы в терминах жизненного мира, т. е. сложившихся устойчивых, связных представлений, образов, иллюзий, мифов, оценочных суждений о людях – о друзьях и врагах, своих и чужих, о социальном пространстве, о собственном «Я». Концепция «жизненного мира» позволяет разгадать смысловое наполнение социальных практик, расшифровать мотивы на первый взгляд необъяснимых поступков нашего героя. При этом следует принять во внимание, что в жизненном мире отдельного человека воспроизводятся автоматизмы мысли и действия близкого ему социального сообщества. В жизненном мире М.Т. Данилкина можно обнаружить слепок с ментальности советского служилого слоя, пришедшего во власть в первой половине 1930-х годов. Данилкин был вынужден заново открывать то, что его политические единомышленники из числа европейских левых сформулировали за 15 лет до него. Тем не менее он предвосхитил социологические построения М. Джиласа на тему нового класса и ход рассуждений Н.С. Хрущева на ХХ съезде партии, расходясь и с тем и с другим в принципиальных политических вопросах.
История Данилкина – поучительная глава в истории первого поколения советских людей, родившихся между 1910 и 1917 гг., в числе многих из них он проделал путь наверх из самых низов старого общества. И чтобы реконструировать жизненный мир партийного журналиста, нам нужно обратить внимание на меняющееся его окружение: деревенское, заводское, военное, партийное. В этих социальных сообществах формировалось его мироощущение, от них он заимствовал представления о мире людей и вещей. И стало быть, изучение его жизненного мира, способов формирования «Я» возможно только при помощи биографического метода.
16
«Неприлично молчание мне…» Из переписки профессора А.А. Любищева с В.П. Орловым // ЭКО. 1988. № 2. С. 110.
17
Kotkin St. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995. P. 220.
18
См.: Купина Н.А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. 3-е изд., стер. М.: ФЛИНТА, 2017.
19
«Они ошеломлены колоссальными достижениями Советской власти, им кружат голову необычайные успехи советского строя», – писал о молодых партийных кадрах И.В. Сталин (Сталин И.В. Экономические проблемы социализма в СССР. М.: Госполитиздат, 1952. С. 25).
20
В процессе работы над историей советских промышленных предприятий «молодой тогда писатель Г. Медынский работал над “Историей метро” на основе дневников (не мемуаров!), поскольку “легче и целесообразней ловить современность, чем восстанавливать ее как историю”» (Журавлев С.В. Феномен «Истории фабрик и заводов»: Горьковское начинание в контексте эпохи 1930-х годов. М.: Ин-т российской истории РАН, 1997. С. 104).
21
Mehnert K. Die Jugend in Sowjetrussland. Berlin: S. Fischer, 1932. S. 33.
22
Обсуждение романа Данилкина «Новоселье». Протокол заседания писательской секции от 02.1952 // ГАПК. Ф. р-1188. Оп. 1. Д. 3. Л. 41(об.).
23
Чудакова М., Тоддес Е. Страницы научной биографии Б.М. Эйхенбаума // Вопросы литературы. 1987. № 1. С. 159.
24
Иршорн М. Акционизм // Журнал социологии и социальной антропологии. Спец. вып. Современная французская социология. 1999. Т. 2. С. 299.
25
Интервью с Игалом Халфиным и Йоханом Хелльбеком (пер. М. Могильнер) // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 222.
26
Бойм С. Как сделана советская субъективность? // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 288–289.
27
Семевский В.И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб.: Издательство: типография первой Спб. трудовой артели, 1909. С. 394.