Капитанская дочка. Истина

Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек, по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в таком захолустье осуждены были люди проводить дни свои до скончания веков! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания мудрейшего Никитича, который повторял с сокрушением:

– Господи владыка! ничего кушать не изволит! Ох, как убивается по чужому горю. Знать, будет толк из дитяти.

На следующее утро я явился к комендантскому дому, у которого увидел на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фронт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидев меня, он ко мне подошел, сказал несколько ласковых слов и стал опять командовать. Я остановился, было, посмотреть на учение, но он попросил меня идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за мною.

– А здесь, – прибавил он, – нечего вам смотреть.

Василиса Егоровна приняла меня запросто и радушно и обошлась со мною, будто век мы были знакомы. Инвалид и Палашка накрывали на стол.

– Что это мой Иван Кузьмич сегодня так заучился! – сказала комендантша. – Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?

Тут вошла девушка лет четырнадцати, круглолицая, румяная, со светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у неё так и горели.

С первого взгляда она не очень мне понравилась, хотя я и не смотрел на нее с предубеждением. Маша, уже в этом возрасте требовавшая к себе обращения по имени-отчеству – капитанская дочь, как-никак! – выглядела совершенною дурочкою. Она села в угол и стала шить.

Между тем, подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку.

– Скажи барину: гость-де ждет, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться.

Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком.

– Что это, мой батюшка? – сказала ему жена. – Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься.

– А слышь ты, Василиса Егоровна, – отвечал Иван Кузьмич, – я был занят службой: солдатушек учил.

– И полно! – возразила капитанша. – Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился, так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим к столу.

Я счел за благо не высказывать удивление капитанским неумением обучить службе пару десятков солдат. Придержал при себе и мнение о бесхитростном признании в означенной глупости его жены в присутствии малознакомого офицера, равно как и о суждении о пользе молитв вместо военных учений.

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услышав, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли! – сказала она, – ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка; да, слава Богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша – девка на выданье, а какое у неё приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою».

Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Несмотря на явную глупость этого создания – не от большого же ума при подобной материнской болтовне, несомненно, повторяющейся изо дня на день, можно было рыдать во время обеда, да еще в присутствии только что впервые увиденного молодого человека, – мне стало жаль ее; и я поспешил переменить разговор.

– И вам не страшно, – вопрошал я, обращаясь к капитанше, – оставаться в крепости, подверженной всяческим опасностям?

– Привычка, мой батюшка, – отвечала она. – Тому лет пятнадцать, как нас из полка перевели сюда, не приведи господи как я боялась проклятых этих нехристей – башкирцев да татар! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут.

– Василиса Егоровна прехрабрая дама, – заметил важно отец Герасим. – Иван Кузьмич может это засвидетельствовать.

– Да, слышь ты, – сказал Иван Кузьмич, – баба-то не робкого десятка.

– А Марья Ивановна? – спросил я, чтобы поддержать разговор, – так же ли смела, как и вы?

– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.

– Да уж, – подумалось мне. – Хороша же крепость, комендант которой по прихоти крепостницы-жены и взбалмошной дочки, сходящей с ума от безделья и нерастраченных жизненных соков, за два года ни разу пушку не опробовал. Да и из Оренбурга, что в сорока верстах всего, комиссия ни разу, видать, не заезжала – хороши же порядки в нашем войске.

Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к отцу Герасиму, с которым и провел целый вечер, пытаясь склонить этого горького пьяницу к философскому спору на теологические темы. Впрочем, безо всякого успеха.

Так началась моя жизнь в Белогорской крепости. Подробности почти пятилетнего моего существования в этом уголке я вынужден опустить за неимением места, а к тому же, ничего любопытного поведать не могу – обычные свинцовые мерзости русской жизни. Особого внимания на тяготы я не обращал, посвящая все свободное время, коего было в достатке, чтению литературы, выписываемой мною в избытке из столицы – от Горация и Вергилия до Княжнина и Димитрия Переднего, благодаря чему знания мои постоянно усиливались, а душа укреплялась верой в возможность перемен даже в несчастном отечестве нашем.

Обедал я почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околотке. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною.

Единственно, что отравляло мою жизнь, так это невозможность избавиться от каждодневных и все усиливающихся попыток достопочтенного комендантского семейства выдать за меня Марию Ивановну. Во мне с полным на то основанием видели завидного жениха – да и то сказать, хоть опальный, да гвардейский офицер, с наследством в триста душ, статный, неглупый и одинокий. Первым приступом дело сладить у доброго семейства не получилось, посему приступили к правильной осаде с построением фортификаций, эскападами, наездами, подкопами и засадами. Не избегали и подкупов, вводя в дело всю местную знать, которая с нескрываемым интересом наблюдала за поединком и судачила вечера напролет, когда же крепость швабринская падет.

В подобном исходе сомнений ни у кого не было, да и я к пятому году осады стал понимать, что далее сопротивляться не получится. Да и то – девиц других поблизости не было, а местные молодицы, если и годились на кое-какие изыски, то всерьез их в соперницы Маше ставить нельзя было – при всей ее глупости, девица была тиха и незлобива. Тем более что Мария Ивановна решилась на действия, непозволительные в ее положении. В подробностях об этом говорить не желаю, но после того, как она сделала несколько визитов в мою светелку, с благословения мамаши (о чем я узнал от самой Маши), женитьба стала казаться шагом неотвратимым, как бы ни было противно мне сие действо, так как я ее не любил совершенно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.