Страница 2 из 6
Вдруг он обратился к матушке:
– Акулина Ивановна, а сколько лет Алеше?
– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Алеша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна и когда еще…
– Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему в потешные войска играть.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Я же, напротив, обрадовался – трудно описать мое восхищение! Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, о трудностях и невзгодах солдатской жизни в далекой приграничной крепости. Я мнил себя офицером армии, защитником отечества, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезда моего был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал перо и бумагу.
– Не забудь, Иван Андреич, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Т.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Алешу своими милостями.
– Что за вздор! – отвечал батюшка хмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Т.?
– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Алеши.
– Ну, и что?
– Да ведь начальник Алешин – князь Т. Ведь Алеша записан в Камыш-Самарский полк, стоящий на Яике.
– Записан! А мне какое дело, что он записан? Алеша в Яик не поедет. Чему научится он, служа в степях? Стрелять да рубиться? Понюхает пороху да потянет лямку? Нет, пускай послужит он в гвардии, да с девицами знатными познается, шаматонить научится. Записан в армии! Где его пашпорт? Подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо. Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Яик? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец, он закончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал:
– Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Петербург служить под его начальством.
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо тяжелой полевой жизни в стороне отдаленной ожидала меня служба в постылом Петербурге. Служба, о которой за минуту до этого думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами – последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня.
Батюшка сказал мне:
– Прощай, Алексей. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь смолоду.
Слова батюшкины были приняты мною с достоинством, хоть и не без некоего удивления, – странно было слышать их из уст человека, отправляющего меня из глухой деревушки в столичные кулуары, где суждено было мне стать одним из повес, при дворе обретающихся.
Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Никитичу смотреть за дитятей.
В ту же ночь приехал я в Москву, где должен был пробыть сутки для закупки нужных офицеру гвардии вещей, что и поручено было Никитичу. А как только наказ был исполнен и мундиры парадные подогнаны в мой рост, немедля отправился я далее, лелея надежду, что все-таки служба, хоть и не в боевой части, даст мне новые познания, укрепляя юношеские чистые помыслы и веру в Великую Империю Российскую, токмо ради блага народного существующую.
Того, однако ж, не случилось. Уже по пути из Москвы в Петербург наблюдал я страшные картины разорения, запустения полей крестьянских в угоду помещичьим угодьям. Потравы покосов да посевов, изъятия девиц от матерей и отцов, дабы запереть их в девичьих на утеху графским недорослям, отдание сыновей в солдаты в наказание непокорных – да мало ли мерзостей творило дворянское племя по всей Руси! Гораздо позже, в бытность узником Шлиссельбургского острога, довелось мне сидеть пару дней в одной темнице с господином Ртищевым (точно фамилию не упомню), который поведал мне, что заточен был за беспристрастное и правдивое описание тех ужасов, что наблюдал на пути из новой столицы в старую. И нет сомнения, что Ртищев ни слова не приукрасил в изложении своем и что власти наши российские в вечной злобе и глупости своей бросили в острог очевидца, полагая наивно, что тем самым искореняют основу бунта. Помнится, говаривал мне Ртищев, гремя кандалами, дескать, страшиться должен помещик жестокосердный, ведь на челе каждого из его крепостных видеть можно приговор безжалостный мучителям своим. Да, слепа российская власть окаянная. Ужо дождется судии…[3]
Впрочем, отвлекся я от повествования. Итак, приехав в Петербург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину роста высокого, но уже сгорбленного старостью. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро:
– Поже мой! – сказал он. – Тавно ли, кажется, Иван Андреич был еще твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!
Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания.
– Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. Ваше превосходительство не забыло… гм… ёи… когда… покойным фельдмаршалом Потем… походе… также и… Каролинку… Эхе, брудер! так он еще помнит стары наши проказ? Теперь о деле… К вам моего обличителя пороков… гм… катать как сыр в масле… Что такое сыр в масле? Это, должно быть, русска поговорк… Что такое «катать, как сыр в масле?» – повторил он, обращаясь ко мне.
– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться неласково, строго, давать побольше военных экзерсисов, катать как сыр в масле.
– Гм, понимаю… и давать ему воли поболе… нет, видно, сыр в масле значит не то… При сем… его паспорт… Где ж он? А, вот… не отписывать в Камыш-Самарский… Хорошо, хорошо: все будет сделано… Позволишь без чинов обнять тебя и… старым товарищем и другом… а! наконец догадался… и прочая, и прочая…
– Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в Семеновский полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Царское Село, где ты будешь в команде капитана Орлова, императрицы любимца и сердешного друга. Там ты будешь на службе не настоящей, не научишься дисциплине, но с нужными людьми подружишься быстро. В крепостях делать тебе нечего; холод да непрестанные учения вредны молодому человеку. А сегодня милости просим отобедать у меня. Пора начинать завязывать знакомства при дворе-с.
«Час от часу не легче!» – подумал я про себя; к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже армии сержантом! Куда это меня завело? В парады и в самый центр Империи!.. Я отобедал у Андрея Карловича вдесятером с его адъютантами. Хлебосольное русское застолье царствовало за его столом, и я думаю, что желание видеть иногда лишнего гостя за своею богатою трапезой было отчасти причиною поспешной приписки моей к дворцовому гарнизону.
Как бы то ни было, только не показалась мне служба. Исправно ходил я на балы да приемы, нес караулы при дверях императрицы, заучивая имена очередных фаворитов и отваживая либо не угодивших, либо надоевших амантов и наперсников. Назвать службу сложною было нельзя, но и удовольствия сии обязанности не доставляли, тем паче, что ни о каких армейских хитростях, как то: офенсивы, ретирады, сикурсы да правильные осады – гвардия и не слыхивала, ограничиваясь пересудами да придворными сплетнями.
3
Несомненно, речь идет о Радищеве и его фундаментальном труде «Путешествие из Петербурга в Москву».