Страница 9 из 92
Из Слонима группой человек в пятьсот нас повели под конвоем на юго-запад, в направлении Бреста. По дороге к нам присоединяли еще пленных, среди которых было много раненых. Было сколько-то и в гражданской одежде и людей пожилого возраста. Почти у каждого из них был мешок за плечами. Они не были пострижены под машинку и не были похожи на военных. После расспросов стало известно, что они были советские заключенные и строили аэродром на польской территории. Среди них были и бывшие польские подданные и советские. Не политические. С наступлением немцев советская охрана их бросила, и некоторые из них попали в плен. Потом их постепенно выпускали, если они могли доказать, что не были в советской армии.
Нас вели по дороге, по которой ехало множество немецких машин с солдатами. Солдаты кричали нам: «Русланд капут, капут», и показывали на газеты, где было напечатано что-то жирным шрифтом. Но кроме цифр мы ничего не понимали. А цифры указывали, наверное, количество наших солдат, взятых немцами в плен.
Есть нам ничего не давали с тех пор, как кормили конским супом. Раненным пленным никакой помощи не оказывали. Тяжело раненных оставляли умирать там, где они лежали. Но и легко раненным не было никакой помощи.
Под вечер привели на какое-то поле, окружили конвоем и приказали сесть. Рядом бежал небольшой ручей, и нам разрешили по два-три человека напиться воды. Потом подъехала машина, и на каждые шесть человек дали одну буханку хлеба. Так как нас не обыскивали, то у некоторых оказались карманные ножи, и хлеб был быстро разрезан на «пайки». Голод давал себя знать, и если бы каждому дали по буханке, то тоже было бы мало. Вряд ли среди нас были такие, кто со дня начала войны ел больше, чем один раз в день.
С наступлением темноты нам приказали лечь плашмя на землю и не подымать головы до самого утра. Все это приказывалось жестами и криками по-немецки. Переводчиков еще не было. Для подкрепления приказа над головами лежащих пустили пулеметную очередь. Рядом со мной оказался человек в гражданском и с большим мешком, который он положил под голову. Ночью в мешке я нащупал сухари. У него, значит, был мешок сухарей, а здесь рядом мы лежали голодные. Человеку с мешком было на вид лет 45 и говорил он по-русски плохо. Вероятно, он был поляк или польский белорус. Сухарями делиться не хотел. Тогда кто-то достал лезвие безопасной бритвы и протянул по мешку. Потянулось несколько рук. Поляк протестовал как умел. Большой шум поднимать боялся, собрал, что осталось, и переполз на другое место.
Рано утром нас спешно подняли, построили в колонну и повели. Сначала шли медленно. Потом немцы, пройдя через всю колонну, выбрали здоровых на вид солдат, поставили их во главе колонны и приказали идти быстро. После часа такой быстрой ходьбы многие стали отставать. Немцы подгоняли криками, ругательствами и прикладами. Раненые не могли быстро идти, отставали и падали. Некоторое время два конвоира шли с ними. Потом подъехал офицер и, вероятно, приказал расстреливать всех отстающих. Послышались выстрелы, мы обернулись и увидели, как под выстрелами падают отставшие. Как от запаха крови лютеют звери, так и немцы гнали нас все безжалостней, избивая тех, кто не поспевал. Выстрелы раздавались все чаще и чаще. Это страшно действовало на психику. Несколько человек, не выдержав этого давления, бросились в лес, который тянулся с обеих сторон дороги. Их тут же перерезали автоматными очередями. Сколько глаз мог видеть, позади колонны лежали трупы наших солдат. Те, кто были в голове колонны, не обращали внимания на просьбы и мольбы более слабых. Они не оглядывались назад, слышали только частые выстрелы и дрожали за свою жизнь. Сначала их немцы подгоняли, а потом и немцы устали или осознали, что при таком марше половина пленных будет расстреляна. Нам надо было пройти 40 километров до ближайшего лагеря.
Этот поход был первым уроком для меня и, думаю, для остальных, что выживет только тот, кто выносливее и кто сумеет быстро приспособиться к окружающей обстановке. Во все последующие годы плена я наблюдал много раз, как люди звереют под тяжестью голода и теряют свой человеческий облик. Выжить любой ценой стало каждодневной задачей советского солдата в немецком плену. Каждый человек спасал свою жизнь. В первые месяцы, когда голод косил без разбору, наши пленные просто одичали. Были такие, что отнимали последнюю кроху хлеба у слабого, оправдываясь тем, что он все равно умрет не сегодня, так завтра.
А день был жаркий. Пот лил ручьем сначала, а потом и потеть перестали. В организме не было больше воды. А воды не давали. Никакие просьбы не помогли. Немцы спешили догнать нас до намеченного пункта. Мы прошли не меньше сорока километров, когда наконец нас подвели к речке. Как стадо коров все бросились в воду и пили, пили, казалось, бесконечно. Некоторые забрели по пояс в воду. По дороге почти все сняли обувь. Иные даже бросили, потому что не было мочи нести. Пригоршнями пили воду, обливая лицо и голову.
Пройдя еще несколько километров, мы оказались в страшном лагере Бяла Подляска на запад от Бреста. Это было открытое поле в несколько квадратных километров, обнесенное колючей проволокой. Вся площадь лагеря в свою очередь была разбита на клетки тоже колючей проволокой. В каждой клетке было по несколько сот человек. Количество пленных увеличивалось с каждым днем. На территории лагеря не было ни одного здания, кроме наспех сколоченной кухни.
По прибытии в лагерь нам дали суп, который я взял в пилотку, потому что больше не во что было. Другие подставляли полы гимнастерок, шинелей, а то просто пригоршни. Пилотка высохла, и была со мной еще долго. Может быть позже я ее где-нибудь выстирал, не помню.
Главным вопросом, не дававшим покоя ни днем ни ночью, была пища. С голодом встречали каждый день, с голодом шли спать, голод был на каждом шагу жизни в этом лагере. Воды тоже не давали, сколько нужно было, не говоря о том, что мыться было негде. Думаю, что никто и не думал об этом. Пустой желудок отодвинул все другое на задний план. Хотелось есть, и так страшно и зверски, что сейчас и выразить не могу. Тысячи пленных, все голодные. Давали что-то один раз в день. В первые дни, мне кажется, хлеба вообще не давали. Был какой-то брюквенный суп, или просто мутная бурда. От тех дней осталось в голове так мало, что приходится удивляться. Вероятно, от голода и ум не работал. Осталось в памяти только обширное поле с колючей проволокой, жаркие июльские и августовские дни и голод, голод, голод…
Отдельные эпизоды такие. В первые дни по приказанию немцев всех украинцев и белорусов собрали по разным клеткам. Русских же и среднеазиатские народности оставили в других клетках. Нашлись умницы писать письмо Гитлеру с просьбой об освобождении из лагеря на уборку урожая. Письма писали украинцы и белорусы. Не помню, чтобы их писали русские, не говоря уже о нацменах. Не знаю, по чьей инициативе писались эти письма к «фюреру». Может и были среди пленных люди, верующие в немцев. Написанное передавалось коменданту лагеря, или же какому-нибудь представителю немецкого командования. Деталей не знаю, потому что не верил в это и никогда не участвовал. Обычно вокруг писак собиралась куча пленных и каждый хотел вставить свое слово в это начинание. А потом эти письма громогласно читались перед строем в присутствии немецких офицеров.
Человек всегда надеется и ждет лучшего. В этих обращениях к «фюреру» подчеркивалось, что освобождение украинцев и белорусов поможет немцам в уборке урожая и экономически усилит мощь немецкой армии. Но проходил июль и август, и никаких результатов от писания не было. Проходили дни уборки урожая, а с ними канули надежды на освобождение из плена. Уже больше писем не писали. Все надежды рассеялись, и осталась только смерть от голода.
Вспоминая этапы плена, думаю, что этот лагерь в Бялой Подляске был самым страшным и самым долгим. Пробыл я там весь июль и почти весь август. Здесь впервые появились на сцену лагерной жизни страшные «полицаи», как их окрестили лагерники.