Страница 13 из 92
Так нас приветствовали в новом лагере. Немцы убийц не останавливали. Чем меньше «унтерменшей», тем лучше. В этом лагере система полицаев была еще лучше разработана, чем на польской территории. Это было где-то недалеко от города Риза, в нескольких километрах от аэродрома. Станция санобработки имела какое-то отношение к аэродрому.
Тут уже было несколько тысяч пленных. Все они прошли приблизительно тот же путь, что и мы. Прибыли из разных мест Польши и Украины. Бараков здесь тоже не было. Под открытым небом и днем, и ночью. Хлестал сентябрьский дождь, дул холодный ветер. Шинелей почти ни у кого не было. Чтобы согреться ночью, собирались кучкой, стараясь стать друг к другу спиной. Образовывался большой круг человеческих тел, и нам казалось теплее. В середине этого свертка тел было выносимо, а снаружи все равно холодно. Особенно печальная картина была, когда шел дождь и нечем было укрыться и негде спрятаться.
Этот лагерь находился в Саксонии, почти рядом с рекой Эльбой, и был своего рода преддверьем, транзитным лагерем перед отправкой в главный интернациональный сборный лагерь (шталаг) Мюльберг, который находился тоже в Саксонии, меньше чем в 20 километрах.
Как и все другие лагеря, этот транзитный лагерь был разбит на секции, вмещающие по несколько сот человек. Многие, совсем ослабевшие от голода или болезней, не вышли живыми из этого «предлагеря». К ноябрю месяцу 1941 года здесь набралось так много больных советских пленных, что их даже не отправляли уже в шталаг Мюльберг. Именно на базе этого транзитного лагеря образовался вскоре лагерь для туберкулезников, известный Цайтхайн.
В середине сентября дождь иногда шел по два-три дня без перерыва. Днем еще было ничего, а ночью хотелось лучше умереть, чем так страдать. В одну из таких ночей поднялся сильный шум и крик. В секции, отдаленной от нашей, терпение иссякло и около тысячи человек бросились на колючую проволоку. Знали, что смерть неминуемо ждет от немецких пуль. Проволоку повалили. Пулеметы заговорили с вышек, к ним присоединились винтовочные выстрелы. Многие пали здесь же на проволоку, некоторые пробежали несколько шагов за проволоку. Но спасения от пуль не было. Основная масса повернула назад. Охрана вызвала подкрепление и весь лагерь оказался под обстрелом. Пришлось лечь в грязь и воду и в таком виде пролежать до утра. Над головами время от времени строчили пулеметы.
Утром охрана боялась заходить в лагерь. Поэтому и несчастной, голодной пайки хлеба не было. К счастью, дождь перестал. Появились какие-то офицеры, пришли с переводчиками и сильной охраной. Что-то наподобие «расследования», словно они не знали, что довело эту голодную и холодную массу людей идти на верную смерть. К вечеру привезли несколько сот брезентовых накидок и выдали по одной на четыре человека. Накидки были советские. Под ними хоть немного можно было укрыться от дождя.
К этому времени обмундирование износилось, и многие были босиком. Хотя немцы и захватили советские военные склады, но нам обмундирования не давали.
С появлением накидок воровство оживилось, их начали воровать ночами. Ночью, обыкновенно, ложились на землю по три-четыре человека и сверху накрывались этими брезентовыми накидками. Но воры не спали. Привязывали к накидке шнурок или веревку и сильным движением срывали ее. Таким образом наша группа в три человека оказалась без накидки. Мы быстро вскочили на ноги, но след исчез. Походили кругом, но ничего не нашли. Ворованные вещи продавались за хлеб, баланду или окурок. В каждом лагере был своеобразный базар, и тут он образовался. Воровали последнюю кроху хлеба и все, что можно было уворовать. С умирающего снимали все, что можно было снять. У него не было больше силы сопротивляться. Сильные побеждали. Ворованное шло на обмен. Животное поведение брало верх над разумом, который, вероятно, помутился от систематического голода. Жаловаться было некому. Так продолжалось во всех лагерях, но в рабочих командах все менялось. Там была своя дисциплина и свой суд.
Помог ли бунт, когда на проволоку бросилось несколько сот пленных, но нам прибавили по 50 грамм хлеба и «чай» по утрам приносили горячим. Вторым улучшением нашей участи была спешная отправка в шталаг Мюльберг. Хотя ото вшей мы еще не избавились, но каждый день партиями отправляли в этот лагерь. А может быть и потому, что с востока все больше и больше прибывало пленных и надо было двигать эту массу.
В начале октября и я попал с группой человек в сто или больше в Мюльберг. Первый раз мы увидели пленных других национальностей. Здесь были и французы, и поляки, и сербы, и англичане. Лагерь был вполне организован, с бараками и всеми другими пристройками. Советские пленные оказались в секции между французами с одной стороны и поляками с другой. У пленных каждой нации была своя кухня. Нас разделяла колючая проволока. Не могло быть никакого сравнения между внешним обликом советских пленных и пленных других национальностей. Мы все были доходяги, на нас страшно было смотреть.
Хотя это было запрещено, но французы начали нам перебрасывать через проволоку то кусок хлеба, то сигареты, то еще что-нибудь. Охрана была по периметру всего лагеря, но между секциями, разделяющими одну национальность от другой, тоже ходили охранники. Поляки не все и не всегда помогали. Иногда казалось, что им было стыдно признаться, что и они славяне, видя своих собратьев такими грязными, оборванными и голодными. Мне потом еще пришлось много раз встречаться с ними, но они никогда не были дружественны, и всегда ставили себя выше русских.
Они нас упрекали в том, что советская армия не оправдала их надежд. Как только они услышали, что Германия напала на Советский Союз, то решили, что войне долгой не быть, что Красная Армия разобьет немцев в шесть месяцев. А сейчас они видели нас в нашем плачевном виде и понимали, что их надежды были напрасны. Что могли мы им ответить? Чем могли оправдаться?
Приблизительно такого же мнения были и пленные других стран, все высказывали удивление, как немцы быстро двигаются к Москве. Только англичане были равнодушны и никогда не задавали никаких вопросов. Одним словом, было полное разочарование в непобедимости Красной армии. Подтверждением были мы, оборванные, грязные доходяги.
В первые недели войны, когда победоносная немецкая армия катилась быстрым ходом к Москве, немцы включали громкоговорители по лагерю, чтобы все пленные слышали, насколько они сильны и непобедимы. Поэтому пленные и знали, как идет война на Востоке.
От голода мы не избавились и в этом интернациональном лагере под номером 4 (Мюльберг, Шталаг 4). Нам давали немного больше хлеба и суп был лучше. Та же баланда, но гуще: больше брюквы и картошки.
У пленных других национальностей баланда была гораздо лучше. Мы были на милости немцев. Все другие пленные, кроме советских, получали посылки Международного Красного Креста и этими посылками жили. Многие даже не ели немецкой баланды. Французы говорили, что они готовы отдавать нам свою баланду, но не знали как. А немцы это запрещали.
Советских пленных брали каждый день по 40–50 человек чистить картошку и брюкву. Думаю, что главным образом для немецкой охраны. А может быть, для пленных других стран. В нашем же супе картошка была только помыта, но неочищена. Желающих чистить картошку рассаживали по кругу с кучей картошки посередине и давали ножи. Три или четыре охранника с младшим офицером кружили вокруг нас, чтобы мы не ели картошку. Но это не помогало. Мы умудрялись есть. Особенно страшно было попадаться младшему офицеру. Когда он замечал, что какой-то пленный положил в рот кусочек картошки, то подбегал к нему, приказывал раскрыть рот и если видел там кусочки картошки, бил немилосердно палкой и приказывал уводить прогрешившегося. Со своей палкой бегал он вокруг нас, как ошалелый. Но картошку все равно ели. Пошел и я один раз чистить картошку и наелся. Съел, вероятно, около четырех средних картошек и не был бит. Но вернувшись в барак думал, что отдам дух. Желудок разрывало и боль была невероятная. Всю ночь простонал без сна, утром стало легче, а потом и совсем хорошо. Но с тех пор больше не ел сырой картошки, хотя многие привыкли и продолжали есть, если подворачивался случай. Многие ели, несмотря на побои. Голод сильнее боли. Брюква переваривалась легче, но сажая чистить брюкву, немцы ее считали, и она была довольно большая, справиться с ней труднее было.