Страница 11 из 92
В этих подземных подвалах в августе уже находили трупы пленных, умерших от голода, болезней и вшей. Больные оставались под землей доживать свои часы. Света там никакого не было. Не было ни воды, ни уборных. Уборными служили большие рвы, выкопанные в одном углу клетки, с переброшенными бревнами или толстыми досками. Эти глубокие ямы стали могилами для некоторых несчастных доходяг. Ослабевшие ноги не удерживали человека и он падал вниз. А как ему помочь? Не было ни веревок и ничего другого для спасения. Покричит, постонет бедняга и затихнет навсегда. Трупов из этих ям не вытягивали, по крайней мере, я ни разу не видел. Время от времени эти ямы заливались водой и засыпались хлорной известью и землей.
Не прошло и месяца, как появились доходяги во всех клетках лагеря. В основном доходягами становились пленные более старшего возраста. Молодые были крепче, держались и не сдавались голоду, холоду и унижению. Те доходяги, которые курили, меняли свою мизерную пайку хлеба на окурок. Откуда был табак у некоторых и как вообще попадал он в лагерь — трудно сказать. Но те, кто был с табаком, могли всегда променять его на хлеб. Мне пришлось первый раз в жизни убедиться, насколько сильна привычка курить, хотя без курения никто не умирал никогда. Очень часто можно было видеть, как человек уже не может встать с места, но протягивает свой последний кусочек хлеба, чтобы два раза затянуться. Через пару дней уже уносили его труп. И количество их увеличивалось с каждым днем.
Истребление вшей было ежедневной картиной лагеря Бяла Подляска. В теплые, солнечные дни пленные снимали рубашки и, можно сказать, выгребали вшей из подмышек, сгребали с рубашек и сбрасывали с голого тела.
Так как большинство, если не все, не брились, и не подстригались, и не мылись с момента попадания в плен, то можно себе представить, на кого мы были похожи. Воды для мытья не было. Бритв у большинства не было. Да и не до бритья было. Немцы не проводили никакой дезинфекции за время моего пребывания в этом лагере.
Если к общей картине голодания, грязи, запущенности — довить систему полицаев с их безграничной властью над пленными, то на что мог надеяться советский пленный? Он потерял надежду, опустился и ждал своей участи.
Система полицаев была создана немцами, чтобы лучше справляться с многомиллионной массой советских пленных. Охранники никогда ничего не говорили, когда на их глазах полицаи избивали, а иногда и убивали, пленного. В лучшем случае они уходили, чтобы не видеть этой сцены. Подлецов среди нашей толпы было сколько угодно, кто мог продать родного брата за пайку хлеба. Многотысячная армия пленных в первые же два месяца войны привела немецкое командование к вопросу, как контролировать эту массу. И оно выработало систему полицаев, чтобы освободить тысячи своих солдат, которые нужны были для фронта. Попробовав в одном лагере, немцы поняли, что их план работает, и распространили этот план на все лагеря.
Эта система могла работать только в среде советских пленных, где царил чудовищный голод и не было никакой сплоченности. Насколько мне известно, в лагерях военнопленных других стран системы полицаев не было.
Страшный голод советских пленных породил многие пороки плена. Стоило только придти немецкому охраннику в любую клетку и объявить, что ему нужны два человека в качестве полицаев, как сразу же образовывалась толпа желающих. Полицаи забирали у пленных, что им приглянулось, иногда без всякой платы, а иногда дав кусок хлеба или миску похлебки. За нежелание отдать полицаю вещь, которая ему понравилась, пленный получал удар палкой и вещь забиралась. А кому жаловаться, а что скажешь без языка? Да и немец не твой защитник! Если иногда и доходили жалобы каким-то чудом, то жалующегося находили назавтра избитым до полусмерти.
Пленные пришли из разных частей, были разных национальностей, а голодное существование их еще больше разделило. К тому же, чтобы еще больше разъединить пленных и не дать возможности создавать группы, пленных перегоняли из одной клетки в другую. Для этого строили в колонны по два или четыре, а потом делили колонну по длине и одну часть загоняли в одну клетку, а другую уводили подальше. Немцы боялись сплоченности среди советских пленных. И ее не было. Если бы была, то полицаи не властвовали бы так ненаказуемо. (Мне не пришлось увидеть организованного сопротивления полицаям. По слухам оно пришло к началу 1942 года.) Перегон из одной клетки в другую повторялся, если мне память не изменяет, каждые десять дней.
Запомнились случаи, когда к проволоке подходили немецкие солдаты поглазеть на советских пленных. Трудно представить, какие мысли пробегали в их головах при виде оборванных, грязных, неумытых и небритых голодных людей. Вид у нас был действительно ужасный и, вероятно, не один из этих солдат подумал, что мы — действительно «унтерменши», существа, стоящие на самой низкой ступени по сравнению с ними. Иногда, для развлечения, они бросали нам куски хлеба. За этим летящим через проволоку куском хлеба тянулись десятки рук и разрывали его на мелкие крошки. И никому ничего не доставалось. А если хлеб падал на землю, то сейчас же груда человеческих тел обрушивалась на том месте, где упал хлеб. Собственно, никто не видел, куда точно он падал, но получалась свалка. Немцы хохотали вовсю. Для них это была потеха. Несколько раз они бросали что-то, завернутое в бумагу. Сотни рук старались словить. Часто в бумаге оказывался кусок дерева — и еще сильнее смех немцев. Эта картина напоминала стаю голодных собак, которым бросали кусок мяса, и они дрались до полусмерти.
Голодный организм поглощал все, что попадало в желудки, для выброса почти ничего не оставалось. И как результат, первый стул после попадания в плен был у многих, если не у всех, только на 10-12-й день, а у некоторых через две недели. Разрешиться от такого запора было нелегко. Бывали случаи, когда умирали. Кто-то пустил слух, что соль помогает. Тогда пайка хлеба обменивалась на соль, с надеждой, что она поможет от мучительной невозможности избавиться от запора. Для оправки большинство не шло в уборную, где надо было сидеть долгое время с опасностью упасть в яму. Многие просто боялись этих ям. А в других местах прибивали палки полицаев. Немецкие охранники иногда для испуга стреляли, замечая присевшего.
Если не ошибаюсь, уже в начале августа начали партиями отправлять в Германию. Никто, конечно, не знал, куда отправляют, но все стремились попасть в группу отъезжающих. Иногда брали по несколько человек из разных клеток. Для выбора пленных на отправку приходил офицер и группа солдат. Когда они подходили к клетке, у входа образовывалась толпа. Надежда каждого была уйти из этого ада. С толпою не было сладу, сколько бы немцы ни кричали. На помощь бежали полицаи с палками. Иногда с помощью палок и криков выстраивали сотенную толпу и спрашивали какую-нибудь профессию. Скажем, плотников. Если были такие, то им велели отойти в правую (левую) сторону. И почти вся колонна оказывалась плотниками. Спрашивали другую профессию — и та же картина повторялась. Тогда перестали спрашивать. Просто приходили, выбирали из колонны, сколько было намечено, и уводили. Выбирали на вид более молодых и здоровых. Мы предполагали, что нас везут в Германию. О месте назначения нам не говорили.
Двадцать восьмого августа я попал в группу отъезжающих. Нас было, думаю, человек 300–400. На железнодорожной станции Бяла Подляска стояло несколько десятков товарных вагонов. Дали нам по куску хлеба, приблизительно в пятьсот грамм. Для нас был большой праздник. Все подумали, что уже сразу положение улучшилось. Несколько часов держали нас на станции. Видны были городские огороды, сады, улицы, дома. Запомнились сады потому, что там виднелись яблоки, груши и манили своим знакомым цветом и даже, казалось, запахом. Голодный желудок искал глазами то, что можно было съесть. Не верилось, что так близко течет совсем другая жизнь, нормальная, досягаемая взором и такая далекая, далекая. Вспомнилось детство, яблоки и груши, которые мы воровали из соседних садов. А здесь за одну попытку побежать к соседнему забору грозила смерть. Никто уже не сомневался, что ни у одного немца не дрогнет рука пустить пулю в советского пленного.