Отдых и восстановление

Сир Эммет, ясное дело, заверил меня, что дядя ни при чём и что он сам решил выяснить, чего от меня ждать.

— Честно говоря, я вообще не хочу вступать в брак ни с кем, пока не выплачу долги, — ответила я, борясь с желанием просто и незатейливо… нет, наоборот, очень затейливо, в духе братьев-сестёр по гильдии, послать любящего племянника к оркам в горы. — Проценты на взятую в долг сумму набегают независимо от того, кто считается должником, сир Эммет. Так что мне нет никакого резона скидывать свои долги на сира Рихарда.

Он подумал немного и кивнул, соглашаясь, что долги от простой смены заёмщика никуда не денутся. Даже признал, что я поступаю порядочно и честно, не пытаясь навесить свои заботы на кого-то ещё. Хотя… дядя ведь знает, кого звал замуж.

— Это ему только кажется, что знает.

«Вы же меня совсем не знаете, — сказала я сиру Рихарду, когда он приехал в очередной раз потолковать с Дромаром, а потом позвал на небольшую прогулку меня. — Су’дите обо мне со слов сира Эммета? Так мы с ним друг другу и десятка слов не сказали, не считая пустых любезностей и просьб передать соль». — «Я о вас сужу по вашим делам, — возразил сир Рихард. — А вы вроде Феликса Каттена — и никому ни разу не отказали, и вместо денег готовы брать хоть перины, хоть рукавицы, а рукавицами и чулками ещё и поделились с ветеранами в приюте. Что тут ещё рассказывать?» По моему мнению, рассказать можно было ещё много чего, от моей тихой ненависти к большим шумным компаниям до привычки пить чай по шесть раз на дню — а где деревенский сеньор с внушительными долгами гномам возьмёт деньги на чай, даже кипрейный?

— А потом-то не будет поздно? — спросил сир Эммет, окинув меня этаким мужским оценивающим взором. Двадцать семь — это ведь только для мага смешно, а по деревенским (да и по городским тоже) меркам — возраст для девицы уже весьма почтенный. Практически безнадёжный для устройства личной жизни, даже у вдовы шансов больше: её-то вины нет в том, что она осталась без мужа, а вот почему девица до сих пор никого себе не нашла? Подозрительно. Моё счастье, что я больше не бедная родственница захолустного барона с такими вот туманными перспективами.

— Поздно — для чего? — занудно уточнила я. — Усыновить способного и толкового ребёнка можно и в сорок лет, и в пятьдесят. Купить что дом в пригороде, что землю в приграничье тоже можно и через десять лет, и через двадцать. Я не певичка и не проститутка, сир Эммет (он неожиданно покраснел, словно мальчик-девственник), маги с возрастом только растут в цене. В сорок лет я смогу позволить себе гораздо больше, чем сейчас. Молодого красивого консорта, например. — Я усмехнулась и прибавила раньше, чем это сделал мой собеседник (а он хотел, по лицу видно было): — Который будет изменять мне на каждом углу, пока я сижу за расчётами, разумеется. Ну так и сир Рихард вряд ли перестанет плодить бастардов — с чего бы?

На это ему возразить было нечего, да и не собирался он возражать: владетель лена и крепости, защита и опора своих людей, вроде как имеет право пользоваться этими людьми по своему усмотрению. И мне, в общем, было бы безразлично, с кем там кувыркается мой супруг — кабы и он был так же безразличен к моим увлечениям. Однако чтобы заключить подобный договор с супругом, надо становиться главой семьи, как сира Катриона (и это был исключительно её личный выбор — хранить верность консорту, которому эта её верность не сдалась ни даром, ни с доплатой). А мне пока совершенно не хотелось взваливать на себя ответственность за кого-то ещё. Долги гораздо проще выплачивать, когда заботишься исключительно о себе, любимой. Так что нет, нет и нет. Хотелось конечно свою землю и свой дом. И человека или не человека понимающего рядом хотелось до тоски… Вот только сир Рихард на этого понимающего не тянул совершенно.

Мулов и коляску мы как обычно оставили в трактире, а корзинку с зеленью, на которую оборачивались буквально все встречные, сира Катриона отдала кому-то из егерей, велев нас не ждать, а нести в замок. На наши вазы с укропом и пореем народ тоже пялился без всякого стеснения, и в общем, я пущинцев понимала: на фоне последнего, грязного, потемневшего снега и первой грязи зелень выглядела аппетитно не только для кроликов и коз. Даже в моих родных, гораздо более сытых краях принято было весной тянуть в рот или крошить в кастрюлю всё, что успело зазеленеть: кислицу, сныть, «пестики» хвоща, молодую крапиву… А для Волчьей Пущи Вязы с их теплицей и складами наверняка казались сбывшейся сказкой. Той самой, с винными реками в сырных берегах и с горами медовых пряников. И наверняка очень многим казалось вопиющей несправедливостью, что хитрый толстый крыс и его не в меру практичная супруга, продавшая девять колен своих благородных предков за бархат и атлас, сидят на берегу этой винной реки с куском сыра в одной руке, с пряником — в другой, а оделять ими всех желающих что-то не торопятся. Я даже подумала, что липкая тёмная дрянь, которую я посчитала остатками шаманского проклятия, на самом деле банальная зависть. Соседские и родственные пожелания в духе совсем не смешной на самом деле байки: «Что у меня, то у соседа вдвое? Тогда пусть у меня корова сдохнет!»

С вазой порея в руках и с такими мыслями я и вошла в храм вслед за сирой Катрионой. По молельному залу опять расхаживала туда-сюда мать Клара. Она на удивление дружелюбно поздоровалась не только с вязовской сеньорой, но и со мной, и подозвав послушницу, велела той отнести зелень матери Агнии, а взамен принести тёплую накидку.

— Будьте добры, сира Вероника, — сказала она с видом человека, заблудившегося в лесу и с отвагой отчаяния выходящего к чужому костру, пусть даже возле него сидят разбойники, — задержитесь немного. Я хочу поговорить с вами.

— Мне остаться? — нахмурившись, спросила у меня сира Катриона.

— Нет-нет, — как-то слишком уж торопливо возразила мать Клара. — Это… слишком личное. И никакого вреда сире Веронике я причинять не собираюсь.

Я не скрываясь хмыкнула. Мать Клара как жрица Канн была достаточно сильной и способной, но ставить Щиты быстрее, чем боевик вроде меня кастует стихийное ли, тёмное ли заклинание, умела очень, очень вряд ли. Навредить мне она могла только одним способом: спровоцировать меня, а потом обвинить в нападении. Но меня спровоцировать — это надо постараться. Почти шесть лет, проведённые в стране, где ты немытая дикарка с запада, кого угодно научат сдержанности.

Мать Клара, видимо, истолковала моё хмыканье как-то очень уж по-своему, потому что подняла руку и негромко, но безупречно внятно и чётко проговорила:

— Даром своим, пожалованным мне Канн Покровительницей всего живого, клянусь, что не имею намерения причинить какой-либо вред сире Веронике из Засолья, более известной как Зима.

— Эй-эй, — обеспокоенно проговорила я. — Аккуратнее с формулировками, святая мать! Вдруг вы скажете мне что-нибудь обидное, я расплачусь, голова у меня разболится — вот вам и вред, который вы клялись не причинять. Неужели вам настолько не дорог ваш жреческий дар?

Она покривилась, но смолчала. Тем более что подошедшая послушница подала ей меховую накидку. И вид у девицы был такой, что сразу становилось ясно: мои последние слова она расслышала и остро сожалеет, что не знает, с чего и почему я это сказала.

— Пойдёмте на воздух, — предложила мать Клара. — Иначе у вас, сира Вероника, голова с непривычки разболится от благовоний, а обвините в этом вы меня.

Мы вышли все втроём, и сира Катриона, спускаясь по ступеням высокого и широкого храмового крыльца, несколько раз оглянулась, словно хотела спросить: «Мне точно уйти? Я могу и остаться». Я покачала головой, и она ушла с недовольным видом: то ли ей тоже было любопытно, как и послушнице; то ли ей казалось, что она должна остаться и защитить меня… ну хотя бы выступить в случае чего свидетелем защиты.

А я вопросительно уставилась на мать Клару, нервно кутавшуюся в накидку из светлого пятнистого меха. Она только капюшон накидывать не стала, поскольку для того, чтобы с четверть часа постоять на уже полностью просохшей и даже слегка нагретой каменной лестнице, вполне хватало покрывала (мне в моей суконной шапочке, отороченной мехом, было уже жарко на почти полуденном солнце — следовало подыскать что-нибудь полегче).