Удерживающий Апокалипсис

Сегодня те дни казались Павлу Григорьевичу полными глубокого смысла. Шалопайство и юношеская глупость отступили на задний план. На склоне лет многое прощаешь не только себе, но и другим.

Несмотря на шестидесятилетний возраст, Гусятников держался орлом, был в курсе мировых проблем, казавшихся из деревни Медное происходящими на другой планете.

Изредка Павел Григорьевич выбирался в Торжок в тридцати верстах к северо-западу и в Тверь, что в двадцати с гаком верстах к юго-востоку. Раз в год посещал Москву – «чтобы быть в форме». До Санкт-Петербурга ехать было лень.

В шести верстах от Медного жил помещик Силантьев, одногодок Гусятникова. С ним Павел Григорьевич время от времени рыбачил. Протекавшая неподалёку Тверца изобиловала рыбой.

Познакомившись с книгами, Павел Григорьевич решил в своём поместье развернуть сельское хозяйство на голландский манер, но интерес к обустройству земли быстро угас. Да и много ли придумаешь на ста пятидесяти десятинах? Вот если б шестьсот десятин! Или тысячу!!

В итоге севом и жатвой у Гусятникова стал заведовать хлипкий очкастый агроном Сергей Сергеевич тридцати двух лет от роду. Работал ни шатко ни валко, стал управлять не только полями, но и дворовым хозяйством. А Павел Григорьевич и не противился.

Гусятников затянулся табачным дымом, запахнул шёлковый полосатый халат и расчесал пятернёй большие бакенбарды, сросшиеся с густыми гусарскими усами. За спиной раздались шаги.

– Что там? – спросил Павел Григорьевич дворового Андрюшку – мужика лет сорока в драных лаптях и залатанных, но чистых, портках.

– Какой-то француз вас кличет, барин.

– Не кличет, а спрашивает, – поправил Гусятников и тут же вскочил. – Какой француз? Чего ж ты, бестия лохматая, раньше не сказал?

– Да я только что…, – пытался оправдаться Андрюшка, но, видя возбуждение барина, махнул рукой.

– Где он? – забеспокоился Павел Григорьевич. – Откуда взялся в нашей глухомани?

– Внизу мается, – пожал плечами Андрюшка. – А откуда взялся – не могу знать.

– Клич сюда! Тьфу, зови его. Быстро.

– Слушаюсь, – поклонился мужик.

На балкон к Гусятникову в сопровождении Андрюшки поднялся молодой человек лет двадцати в запылившемся дорожном платье, смугловатый и явно не нашенского вида.

– Кто таков? – спросил Гусятников и пыхнул трубкой.

– Франсуа Баррье, – на недурном русском ответил гость.

– Из Парижу, вестимо?

– Да, мсье.

Гусятников со значением поглядел на Андрюшку, мол, понял, дурак, какие птицы залетают в Медное?

– Вы по коммерческим делам, али вояж совершаете? – осведомился Гусятников, лихорадочно припоминая особенности французского произношения, когда-то поведанные ему прелестной Марьей Степановной – учительницей французского. Помнится, он даже был в неё влюблён.

– У моего хозяина важная миссия, – ответил Баррье. – Его сиятельство князь Дерюгин попали в аксидан. Как это по-русски? Авария. Погиб кучер. Вольдемар Евпсихиевич просят повеликодушествовать и позволить остановиться у вас.

Гусятников чуть не подавился дымом, услышав слово «князь».

– Бога ради! – с чувством воскликнул Павел Григорьевич. – Да что произошло, любезнейший?

– Лошади его сиятельства понесли, а тут мост через речку.

– Через Тверцу, – уточнил Гусятников.

– Именно. Колесо попало в щель между досками, кучер слетел с козел и расшибся.

– Хватит, хватит, – замахал руками Павел Григорьевич. и поморщился. – Я с мужиков семь шкур спущу. Только три дня назад барщину отрабатывали, а мост так и не починили. Сергей Сергеевич, управляющий, божился, что мост сделают всенепременно.

– Видать, не сделали, – подытожил француз.

Эк у него ловко вышло нашенское «видать», покосился на иностранца Павел Григорьевич.

– Ну что, приглашать князя-то? – подал голос Андрюшка.

– Ты ещё здесь, бестия? – вскинулся Гусятников. – Чтоб мигом устроили гостя.

– Кучер-то, поди, тоже иностранец был? – глянул на француза помещик.

– Русский, из поморов.

– Раскольничьей веры, значит, – догадался Гусятников. – Наш-то православный поп его отпевать не имеет права. Да уж теперь всё едино, раб Божий. А ты католик?

– Католик.

– Как там папа в Ватикане? – проявил осведомлённость Павел Григорьевич.

– Не тужит, – отозвался Франсуа Баррье.

По дороге к усадьбе пылила карета. На месте кучера размахивал вожжами и посвистывал китаец. Шапка на его голове сбилась на затылок, лицо покрылось потом. Экипаж влетел во двор, сделал полукруг и остановился у входа в дом.

– Батюшки светы, жёлтый-то какой! – ужаснулась дворовая девка Ефросинья. – Может, больной какой? Желтуха там или ещё что?

– Дурёха ты! – засмеялся стоявший с ней мужик лет двадцати пяти. – Таким его Господь сотворил. А глаза какие узкие, видала?

– Повезло же нам, Семёнушка, что мы не такие, как этот басурманин!

Ефросинья прижалась к могучему плечу Семёна. Мужик сгрёб её широченными лапами.

– Если б ты такая жёлтая была, голуба моя, я б не поглядел в твою сторону.

– Иди врать-то! – хихикнула Ефросинья. – Тебе лишь бы бабу, а жёлтая она или зелёная…

Китаец соскочил на землю и бросился открывать дверь кареты. Из экипажа выглянул Дерюгин. Он окинул взглядом усадьбу, надворные постройки и таращившихся на него крестьян. На центральную лестницу вышел Франсуа Баррье.

– Помещик Гусятников Павел Григорьевич счастлив видеть ваше сиятельство в деревне Медное, – доложил француз.

– Медное? – переспросил Дерюгин, опуская начищенный ботинок на землю. – Недурно. Распорядись, чтоб занялись телом.

– Сию минуту.

Из дверей показался Гусятников.

– Слыхал, слыхал уже, ваше сиятельство, – сокрушался помещик. – Живёшь и не ведаешь, что Господь на завтра уготовит. Говорил же лодырям починить мост!

– Так бывает, – смиренно согласился Вольдемар Евпсихиевич. – Надеюсь, Матвей Рогаткин обретёт покой на тверской земле.

– И не сомневайтесь, ваше сиятельство, – заверил Гусятников. – Прошу сюда, – помещик сделал приглашающий жест. – Не желаете откушать?

– Премного благодарен, – ответствовал Дерюгин, входя в дом.

За столом Гусятников поднял стопку с анисовой водкой и сделал скорбное лицо.

– Ну, за безвременно почившего, – он возвёл глаза к потолку. – Земля ему пухом.

Вольдемар Евпсихиевич опрокинул стопку и потянулся вилкой за огурчиком.

– Издалека путь держите, ваше сиятельство? – поинтересовался Павел Григорьевич. – Из столицы, поди?

– Из Санкт-Петербурга, – подтвердил князь.

– Что там слышно про Турецкую кампанию? В «Обывателе» пишут, Суворов к Фокшанам и Рымнику подступил.

– Басурманину тяжко придётся, – заметил Дерюгин, берясь за зелёные щи. – Суворов шутить не любит, да и наверху тоже не дураки сидят.

– Это верно, – кивнул Павел Григорьевич, но сомнения его всё же глодали. – Что в Питере?

– Всё то же, – сказал Дерюгин, приканчивая щи. – Лето – мёртвый сезон, все разъехались по усадьбам. С осени возобновятся балы.

– Вам-то, поди, не до балов? С вашей-то миссией!

Князь оторвался от тарелки. Гусятников опустил глаза:

– Виноват, ваше сиятельство.

– Ничего. А что у вас в Медном?

– Да что у нас? – отмахнулся помещик. – Лето – жаркая пора. А по осени мы с помещиком Силантьевым охотимся с борзыми. Я вообще-то не любитель, но Тимофей Игнатьевич пристрастил. Когда с ружьишком на болота за утками. Вы не любите?

– Времени нет, – улыбнулся Дерюгин.

– Понимаю, – склонил голову Гусятников. – Как щи? Удались? Анфиса у меня – клад. Любую безделицу так приготовит – язык проглотишь. Ну, теперь со свиданьицем?

Павел Григорьевич поднял стопку.

– Мозги в пикантном соусе, прошу покорно, – сказал он, выпив. – Весьма нежное кушанье. Сейчас подадут ростбиф с крокетами и расстегаи. На десерт изволите трубочки миндальные и мессинские конфекты.

– Есть у вас толковые мужики? – спросил Дерюгин, насытившись.

– Толковых много, – заверил Гусятников, протягивая гостю курительную трубку. – Есть и по плотницкой части, и по кузнечной.