Удерживающий Апокалипсис

Когда Ткачёвы переехали в этот район на окраине Москвы, до ближайшего метро надо было ехать сорок минут. В утренних сумерках дребезжавший автобус подруливал к остановке и начиналось представление, которое Петя называл «взятием Бастилии». К этому случаю он укрепил ручки на сумке жены так, чтобы в давке их не оторвали.

Сумка в боях поистрепалась, но болты держали ручки крепко. Вера Николаевна Ткачёва пробовала ездить на работу с новыми элегантными сумочками, но те выдерживали максимум два дня сражений.

Технология посадки в автобус была проста до гениальности: как только открывались двери набитого согражданами салона, и толпа с остановки приливала ко входу, Вера Николаевна выбрасывала вперёд руку с сумкой и держалась за многострадальные ручки. Спешившие на работу пассажиры втаскивали её в автобус.

На выходе у станции метро тоже особых усилий не требовалось: главное было не растопыривать руки, а прижимать их к себе, чтобы не переломали. Работяги выносили Веру Николаевну на улицу в два счёта.

Только через пятнадцать лет напротив дома построили новую станцию, но очереди на транспорт не уменьшались. Москва росла вширь. Бывшая окраина стала «обжитым районом», а название окраины теперь переместилось на островки домов ближе к МКАДу.

Трудности с транспортом стали испытывать новички с окраин, но ездили они теперь к вестибюлю напротив дома Ткачёвых. К половине шестого, то есть к моменту открытия дверей метро, вокруг здания выстраивалась очередь. Она обматывала метро два раза, а жаждущие уехать в центр города только прибывали.

Всего две остановки, и до завода рукой подать. Вера Николаевна отработала тут тридцать два года. Как пришла, мечтала, слушая ветеранов, что будет так же гордиться, что отдала предприятию несколько десятков лет жизни. Годы прошли, а в душе горечь и разочарование: никому не интересно, сколько ты горбатилась и клала здоровье на участке гальваники.

Лишь после начала Перестройки Вера Николаевна стала прозревать: оказывается, думать своей головой выгоднее, чем слушать других, особенно занимающих высокие кресла. Работай она уборщицей в магазине, здоровья осталось бы побольше, да и продукты бы перепадали время от времени.

Вдыхание ядовитых испарений в течение тридцати с лишком лет дали право на досрочную пенсию. Петя, трудившийся в соседнем цехе слесарем-наладчиком, умер, едва перевалив полтинник. Не пил, не курил. Напился только раз в ранней молодости с друзьями, да и то по отсутствию опыта.

И чего мужчины мрут? Вроде крепкие с виду, а до пенсии не дотягивают. Алкаши после сорока загибаются. А непьющие?

Внушённые в брежневские времена идеалы Вера Николаевна закладывала в подраставшую дочь. Людочка была прелестью. Будучи тимуровцем, ходила по квартирам стариков, помогала маме, возилась во дворе с малышнёй.

В районе построили ещё пять девятиэтажек. Жители хрущёвок перестали воспринимать их население как классовых врагов, тем более, что к тому времени выяснилось, кто на самом деле классовый враг.

В школе Людочка училась на «пятёрки». Редкие «четвёрки» были трагедией. В такие дни дочь, придя домой, швыряла портфель в угол и валилась на диван поплакать в подушку.

С пятого класса увлеклась историей. Учительница была посредственная, на уроках мямлила и не могла дождаться звонка с урока. Но, как в то время полагалось, после параграфа в учебнике рекомендовала дополнительную литературу.

Библиотека была под боком. Старательная Люда брала книги по истории, о которых говорила сонная Маргарита Ивановна, и погружалась в интриги и войны минувших веков.

В седьмом классе проходили европейское Средневековье. Маргарита Ивановна уныло вещала про жакерию, таборитов и Яна Гуса, а Людочке не сиделось: она давным-давно знала об этих событиях всё, что можно было найти в библиотеке.

– Разве так надо преподавать историю? – возмущалась она за ужином, размахивая вилкой. – Это же умереть можно от скуки, как Марго резину тянет!

– Маргарита Ивановна, а не Марго, – автоматически поправляла мать.

– Я и говорю! Так рассказать про Жанну д'Арк, что полкласса уснуло!

– Доченька, – пыталась объяснить Вера Николаевна, – учительница всё это знает и рассказывала на уроках сотни раз. Ей надоело, она ведь живой человек!

– Ну и что? – не сдавалась дочь. – Она учительница, понимаешь? Она должна учить, а не отрабатывать зарплату. Из-за какой-то Маргариты Ивановны кто-то не станет историком! Она же всю охоту отобьёт. И потом, она детей не любит.

– Детей в первую очередь должны любить родители, – улыбнулась мать.

– А учителя? – вспылила Людочка. – Про Жанну д'Арк я прочитаю и сама. Учитель должен любить и рассказывать, рассказывать и любить.

– Вот и стала бы учительницей, – вставил отец, доедая жареную картошку с варёной колбасой.

Дочь примолкла. Она молчала весь вечер и два следующих дня.

– Доченька, не заболела ли? – справлялась мать, щупая губами лоб любимого чада.

Люда мотала головой и шла в библиотеку. На третий день она вернулась из школы в хорошем настроении. Перед ужином показала родителям дневник с тремя пятёрками.

– Я вот что, – начала она, усаживаясь за стол в маленькой кухне. – Я учительницей буду. Учителем истории.

Пётр Сергеевич поднял голову от тарелки; Вера Николаевна оторвалась от мытья посуды.

– Это тяжёлый труд, – сказала мать, – и ответственный.

– Понимаю, – согласилась Люда. – Я буду стараться, чтобы стать хорошей учительницей, не то, что Марго.

– Маргарита Ивановна.

С конца седьмого класса до окончания школы Люда читала только книги по истории и по воспитанию подростков. Она мечтала о педагогическом институте.

– Может, пойдёшь в педучилище? – предлагала мать.

– Ой, мама, там готовят только воспитателей в детские сады и учителей в начальные классы. А в начальных классах нет истории.

На выпускном вечере угощений было мало; шампанское родители добыли с большим трудом. Кое-как состряпали несколько блюд с тонкими бутербродами.

– Ну, кто куда поступать будет? – спросила Настька Федюшкина, когда девчонки вышли на улицу подышать свежим воздухом, а ребята покурить.

– Я в Плешку, – поднял руку Павлик Антонов. – Экономика сейчас – первое дело.

Павлик был из рабочей семьи. Сперва он собирался к отцу на завод, но за полгода до аттестата передумал.

– А я в банк устроюсь, – размечталась Аллочка Савельева. – Там даже уборщицы получают больше, чем мои папа с мамой вместе взятые.

– У тебя опыт есть? – засмеялся Павлик. – Сейчас везде с опытом работы требуются.

– А я в педагогический, – призналась Люда. – Историком буду.

– Как Марго, что ли? – изумился Антонов.

– Почему как Марго? Постараюсь быть лучше.

– Учителям не платят и никогда не платили, – заметил он.

– А мы не привыкли к богатству.

В начале девяностых всё вдруг стало дефицитом. Как из-под земли повылезали кооперативы, возникли банки. Народ почуял вкус денег. Из закрывавшихся НИИ и с больших предприятий ручейком, а потом рекой потекли будущие «челноки».

В институт поступить оказалось легко. В голодной оборванной стране, которой коммунисты, давно переставшие быть марксистами и ленинцами, обещали светлое будущее, не было ничего. Что бы «челнок» ни привёз, что бы кооператор ни произвёл, – всё шло на «ура».

Деньги в ту пору делались в два счёта. «Челнок» зарабатывал по триста процентов чистой прибыли. Молодёжь задавалась вопросом: зачем пять лет протирать штаны на студенческой скамье и становиться никому не нужным инженером, если в торговле талантов не требуется, а доллары сами текут в карман?

Способные ребята уходили из вузов на широкое поле неосвоенной коммерции, стали мотаться в Турцию и в Китай. Через несколько лет спохватились. Как только рынок насытился пуховиками, дублёнками, кожаными куртками и одноразовыми китайскими носками, прибыли резко упали.

Выяснилось, что и для торговли нужен талант, знание рынка, умелый расчёт и хорошие отношения с милицией и бандитами. Разорявшиеся молодые бизнесмены снова бросились в университеты, благо вузов развелось видимо-невидимо. Образование тоже стало бизнесом.