Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 5



Сам Александр Милях предстал творцом исполненных сердечного трепета, приобщённых к высшему духовному смыслу образных параллелей:

Снег подобрел.

Прямей и круче

Берез оживших

Белизна,

И позолоченная туча,

Что купол — ввысь

Устремлена.

И так дышать

светло и славно,

Как будто нынешней весной —

Родная Речь — учебник

Главный,

Опять раскрыт передо мной…

Неотразимо выразительны строки поэта о землетрясении, которые дают представить другие катастрофы, ту же войну:

А грозной ночью — взбунтовались вещи,

Не стены в трещинах — разрушился покой…

Терпение мастера-гончара, чьей души «огонь нерукотворный вечен», сила творчества побеждает беду, наполняя вновь созданное:

Талант творца — те продолжают вещи,

Земной цены которым не найти!

Так и видится, словно оно произошло вчера, знакомство с Олегом Ефимовичем Максимовым, чьи сборники стихов тогда ещё не выходили, но поэта хорошо знал весь литературный Кишинёв. В вас вторгается его чёткий властный стих, ведёт за собой обжигающая острота чувств, чья жгучесть бывает в экспрессивном контрасте с глубиной смысла.

Это стихотворение названо «Красный холод».

Мать позвала. Я выбежал во двор

И, ослепленный, замер у порога!

А было так: струилась вдаль дорога

И дивным светом полыхал простор.

И я стоял, к глазам прижав ладонь,

И дивный свет просвечивал мне руку.

А было так: озоревал округу

Рябиновый языческий огонь!

Рука у глаз, которую ПРОСВЕЧИВАЛ свет, языческий огонь, который ОЗОРЕВАЛ округу — разве же это не завораживает? А конец — то, о чём я сказал: контраст жара души и глубинного вышнего смысла:

И у виска стучалась мысль одна:

Родиться здесь какое это диво!



И вся Россия стала вдруг видна,

И сердце красным холодом сводило.

Уже в этом стихотворении начала творческой биографии Олега Максимова явлен вход вглубь размышлений, чувств, ассоциаций, который, пришло время, стал открываться шире и шире. Над такой поэзией надо думать, думать переживая. «И сердце красным холодом сводило».

* * *

В это лето на развернувшемся около сакли огороде созрели помидоры. С рассветом издавал свой клич петух, и весь день на заднем дворике идиллически кудахтали куры. Мария Григорьевна подавала мне раблезианскую яичницу, зажаренную с помидорами, луком, гогошарами, с мелко нарезанной пастромой. Я привёз от родителей деньги, и там, где были сени из досок, переплетённых прутьями, к сакле была пристроена нанятыми парнями комната из котельцов.

Дни катились благословенно-солнечные, я ездил в район Ботаника купаться в озере в Долине Роз. Иногда отправлялся в другой конец города, к рыбному центру «Океан», где в кафе заказывал стерляжью уху, зная, что её не получишь ни в Казани, ни в Куйбышеве (Самаре), ни в Сызрани, ни в Саратове городах на Волге.

Из моей балки я выныривал не только на автобусе. Из неё выводила вверх по крутому склону узкая каменистая, в ухабах, тропа, она открывала путь к кинотеатру имени 40-летия ВЛКСМ. В своё время здесь шёл «Сталкер» при пустом зале, зато теперь было столпотворение: показывали индийский фильм «Танцор диско». Знака достаточно для характеристики населения Кишинёва в целом. Но в нём жила литературная Атлантида маленьким материком среди безбрежного океана.

Я ездил встречаться с поэтами в кафе на террасе над Комсомольским озером, где, пресыщенный вином, пил, в отличие от других, пиво, удивляя числом опорожнённых кружек. Встречались мы в редакции газеты «Молодёжь Молдавии» и у кого-нибудь в квартире. Хороши были встречи в летние вечера в моей сакле: точнее, под открытым небом возле неё, куда выносили стол, стулья. Мы вкушали пунцовые едва не лопавшиеся от сока помидоры прямо с куста, Мария Григорьевна пекла нам плацинды лепёшки с завёрнутыми краями, под которыми была начинка: брынза или творог.

И всё время читались стихи.

Позднее участились сходки в каком-нибудь зале Союза писателей, когда стихи читали «по кругу», мы называли эти чтения «общий вагон». В то время я оказался под влиянием поэтического сборника Николая Сундеева «Знак осени», изданного в 1979 году. Стихи книги у меня ассоциировались с колдовской музыкой Вячеслава Ганелина из фильма Гитиса Лукшаса «Осень моего детства», пластичность стихотворных картин прихотливо сливалась с музыкальными образами. К тому же мне виделась балка Широкая:

По тусклому шоссе машины

катились медленным ручьем

в мой город —

сонный водоем —

и прятались в туман низинный.

Вдоль обочины «смутно проглядывали деревца» и шёл некто, чьё лицо не видно «в хмари утра». Улавливается привнесённый поэтом дух чего-то мистического тот дух, который, опять же, ощутим в музыке Вячеслава Ганелина. Родство особенных дарований поэта и композитора. Как по-особенному у Николая Сундеева сказано далее:

Лизал вспотевшую дорогу,

чуть освещая тротуар,

невнятный свет зажженных фар

Какая в этом неподражаемо выраженная осязаемость «лизал вспотевшую дорогу». Кто это видит, как не избранник, житель Атлантиды, который пытается разглядеть в окружающем её океане кого-то близкого? Но:

На месте лиц —

круги тумана

в оправе шапок и платков.

Утро вступило в свои права, тумана нет, и опять как неподражаемо сказано «мир стал зрячим». Но солнце ли над Атлантидой? Во всяком случае, поэт избежал этого слова «светило в небесах повисло ястребом парящим». Средь облаков посеяна зависть, и, хотя «всё в плоть оделось на земле», лица казались ненастоящими.

Сквозь них просвечивали явно,

как суть сквозь оболочку слов,

безликие круги тумана

в оправе шапок и платков.

Не о тех ли это бессчётных, что ломились в кинотеатры на фильм «Танцор диско?»

В 1984 году вышла не менее интересная, нежели первая, книга стихов Николая Сундеева «Сородичи», где поэт поднялся до воплощения философии пантеизма, суть которой в том, что всё живое только ненадолго осознаёт себя в какой-либо форме существования, чтобы затем раствориться в бесконечной чистоте. В то андропово-черненковское время говорить о способе Творца проявляться в виде материального мира, чтобы затем исчезать в нём, было рискованно, но спасало невежество власть предержащих.

Талант Николая Сундеева утверждает непобедимое устремление к свободе, устремление всего и вся, одаряемого правом жить, когда сама смерть служит этому праву: