Дьявол в деталях

— Не совсем, — уже уверенней произнесла она. — Он все помнит. Сны мучили его с самого детства, мне говорили об этом. Я подумала, что следует исчезнуть тоже. Он же запомнил мое лицо. Пойми, я изо всех сил старалась поступать правильно. Думала, что дам ему шанс на другую жизнь, отыщу его светлую сторону.

Я тихо засмеялась. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Аминь.

— Битва еще не окончена, — серьезным тоном продолжила бывшая Серая. — Дьявол не сдастся просто так. Я думала, что выбрала нужный момент и все устроилось само собой, но… Ты помнила. Ты все помнила. Скажи мне, — ее руки коснулись моих запястий, пробуждая глубокие шрамы. — Что изменилось в твоей жизни? Я читала твой, кхм, дневник, но ты вроде бы осталась прежней.

Прежней.

Кривая усмешка исказила мой рот. Прежней. Нет ничего прежнего, как и не было «там» и «раньше». Пережеванной и выброшенной в прошлое, я была слабой тенью себя из воспоминаний. До две тысячи пятнадцатого года. Большим пальцем руки Мэллори нащупала (его невозможно было не заметить!) рубец.

— Неужели, — вздохнула она, — ты так сильно его любила, что хотела покончить с собой?

Я прыснула.

— Ну что ты, — глупым дружелюбным тоном отозвалась я. — Это не из-за него.

Летом две тысячи пятнадцатого года, когда «дневниковая» Элизе только и делала, что пила и трахалась с сатанинским отродьем, настоящая Элизе занималась почти тем же. Каталась на роликах по округе, ходила на вечеринки и много пила, не занимаясь братом. Его увлечения в любой реальности остались неизменными.

Мы поругались в среду (он оскорбил мать, я заняла ее сторону, и Джейк сбежал из дома), а в пятницу после полудня к нам постучала полиция. Сатанинские дружки предали его и пустили на подношение. Правды полицаи от них не добились, но двое отправились за решетку с криками «Слава Сатане!».

Ту ночь я провела в участке вместе с матерью. Опознание обезображенного тела, показания, ордер на осмотр нашего дома в целях поиска чего-то «особенного». Через день я вскрыла вены. Неудачно, как видите.

Я всю ночь не могла уснуть, а в ванной обнаружила лезвие. Вспомнила историю о прадеде, когда заносила острие над горлом, но не рискнула. Закусив край вафельного полотенца, я сделала три линии и занесла уже над лицом, собиралась превратить себя в кровавое месиво.

— Мы можем воскресить его, — выдала Мэллори, растроганная моей сопливой историей-оправданием хуевой жизни. — Я могу это сделать.

Я читала о своем воскрешении. Ни за что не допущу такого же исхода для моего брата.

— Что я скажу родителям, которые его похоронили? Что я скажу общим друзьям и родственникам? Ты же не жила обособленно, чтобы говорить такую глупость. На его жизни будет поставлен крест. Я не сделаю этого из любви.

Мэллори оставила предложение в силе. Я же знала, что никогда не приму его, так как вряд ли поддамся столь сильному отчаянию и пойду на поводу у личных желаний. Хватит того, что ужасы апокалипсиса, о которых ни у кого не осталось воспоминаний, вскоре всплывут на поверхность.

От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает.

Прошло почти пять лет с возможного дня апокалипсиса, если верить моим же записям. Через три года мне исполнится тридцать.

Мы все еще держались в боевой готовности, хоть и понимали, что это не сработает. Дьявол сделает ход, когда мы дадим слабину, душу победит тело и наступит уязвимость. Я больше ничего не вспомнила. Как не пыталась.

Мэллори отказалась рассказать мне о событиях на Третьей станции после того, как мои записи оборвались. Возможно, она сама не помнила уже, а потому предпочла поражению ореол таинственности..

Бессонными ночами я пыталась представить наш разговор. Что мне говорил Майкл? Почему я выжила? Что произошло после? Простила ли я его? Я уверена, что знала эти ответы в той жизни, но в настоящем оставалось гадать, представляя своего собеседника по деталям, его мимику и голос.

Но с наступлением рассвета мы прощались. Я надеялась, что в последний рассвет увижу его, пойму, что ошибалась и Майкл (его фамилия нигде не упоминалась, поэтому он остался для меня Майкл-Майкл) выглядит иначе.

Мы жили чужими жизнями с надеждой, что это не конец.

Как бы там ни было… Я любила его.

Его невозможно было разлюбить.

***

Пролет сотрясся от вопля; я впервые ощутила безумный прилив энергии, будто могу станцевать на углях этого мира, вбежать на сцену разрушенного «Dolby Theatre» и получить все статуэтки за лучшую женскую роль второго плана.

— Мы все вернем, — в мольбе прошептала Корделия, протягивая ладонь к рукоятке ножа. — Мы вернем все. Спасем то, что было разрушено. Смерть одного, чтобы спасти семь миллиардов. Ты получишь обратно свой маленький мир и никогда не вспомнишь о нем. Никогда, Элизе.

Подбородок Корделии дрожал, а нижняя губа нервно прикушена. Она ждала, надеялась и не оставляла и крупицы веры в своих сестер, но меня воспитывал не их глупый Ковен, а Америка, где всегда оставался кто-то за бортом, мальчик для битья и любимец, где царил дух соперничества и традиции, что сохранились вперемешку со слепым патриотизмом и религией.

Я задержала дыхание, неуверенная, что смогу выкрикнуть это. Рукоятка нагрелась и обжигала, как и лезвие, что оставляло позорные выжженные следы предательства на кончиках пальцев.

Корделия зашептала очередное заклинание, но предварительно воткнула нож уже в меня. Или это была Миртл? Впрочем, не так уж и важно. Радость была не долгой, как и все, где фигурирует смерть. Волной меня отнесло в один из освещенных пролетов, где мне приходили дрянные мысли, где я бесшумно сотрясалась от смеха и летела в сторону комнат, где я грязно предлагала отсосать прямо здесь. Забавно так.

Я родилась в этом месте, возродилась, а теперь приму и свою смерть. Слюна наполнилась кровью, хоть раньше мне казалось, что это такой трюк в кинематографе, где главный герой, умирая от ножевого ранения брюшной полости, выхаркивает собственные внутренности, захлебывается.

Это уже хорошая смерть, — пронеслось в подсознании, переплетаясь с воспоминаниями, что промчались вихрем. — Благородная. Во имя идеи.

— Нет, нет, нет, — меня вновь вырвало на поверхность. Майкл. — Не закрывай глаза! Смотри на меня! Смотри же!

Мысли становились вязкими и не ясными. Я должна была ему что-то сказать, предупредить.

Я закашлялась, когда попыталась произнести уготовленную фразу, и Майкл споро подложил ладонь мне под голову, не позволяя захлебнуться. Он расплывался и линии становились мягкими, нечеткими, но и сквозь пелену я видела испуг, почти животный страх смерти, что была его лучшей подругой все эти годы.

Майкл Лэнгдон сбросил спесь и соответствовал своему настоящему возрасту.

— М-м-э-л, — имя у этой суки больно длинное, а голос напоминал невнятное бульканье. Майкл наклонился ближе и теперь его волосы почти-что-приятно щекотали лицо. — Уб-б-ей их всех.

— Не закрывай глаза, — он, кажется, меня не слушал. Голос практически перешел на всхлипы. — Я… я… я придумаю что-то! Верну тебя как тогда, не оставляй. Давай же, Элизе, открой глаза! Не оставляй меня, пожалуйста!

Мне бы хотелось еще закричать, чтобы он скорее шел убивать всех до последней ведьмы, а не тратил драгоценные минуты на пустые разговоры, но тщеславная, самовлюбленная часть умоляла Майкла остаться еще ненадолго. Умереть в его руках — не худшая смерть. Я бы сказала, что лучшая.

Он снова что-то заговорил, пообещал, что вытащит с любого света, сделает что угодно, но его голос — музыка, почти пение ангелов в лучшем из миров, в который не попадают после подобных выходок.

Затылок вновь коснулся пола. Бережно. Я слишком долго умирала. Так холодно. Краем глаза я уловила движение — Майкл скрылся в пролете. Полагаю, что он опоздал. Если бы у меня еще были силы, то я бы предпочла разрыдаться от горького осознания новой реальности.

Воспоминания скрылись, погасли навсегда, точно пламя свечи, и растворились, взмыли ввысь серой дымкой.