Страница 19 из 52
Стали появляться публикации опальных прежде писателей, начали выпускать диссидентов из тюрем и психушек… Так через плотину просачиваются первые ручейки, которым совсем скоро предстоит превратиться в мощный поток, чтобы снести обветшавшее сооружение.
В промозглый и ветреный день отец вернулся с работы раньше обычного. Он пожаловался на усталость, отказался от ужина, выпил стакан крепкого чаю и прилег на диванчике у себя в кабинете. Мама никогда не решалась потревожить его там, но в тот вечер почему-то заглянула — и выскочила бледная, с трясущимися губами.
— Антонина Сергеевна! Вызывайте «скорую»!
— Что случилось?
Бабушка горделиво выплыла из своей спальни, как всегда, величественная — седые волосы убраны в высокую прическу, губы поджаты, одна бровь чуть приподнята. Весь ее вид будто говорил: «Ну, что еще натворила эта дурочка?»
— Что ты кричишь, Наташа? Уже поздно, — она устало и снисходительно отчитывала невестку, — и Николаша устал, отдыхает. Людям нужен покой!
— Там Коле… плохо, — выдохнула мать и вдруг как-то странно сползла по стене, опустилась на корточки и горько заплакала, закрыв лицо руками.
В доме началась суета, пришли люди в белых халатах и увезли отца. В воздухе прозвучало слово «инсульт», словно пуля просвистела…
На носилках он лежал беспомощный, непохожий на себя: широко раскрытые невидящие глаза, на лице — гримаса страдания и рот как-то странно кривился на сторону.
И до самого утра в окнах их квартиры горел свет… В кухне пахло валерьянкой и валокордином и две женщины сидели рядом, утешая и поддерживая друг друга — впервые, наверное, за все годы, что им довелось прожить бок о бок.
Потом они по очереди ходили в больницу, подолгу просиживали у постели отца и возвращались, то вспыхивая радостной надеждой, то как будто в воду опущенные. За то недолгое время, что отец провел между жизнью и смертью, они стали очень близки, жили одними радостями и печалями.
Глеб не переставал удивляться: почему надо было случиться большому несчастью, чтобы родные, в сущности, люди поняли, наконец, что им нечего делить?
Отец скончался через неделю. Врачи оказались бессильны… Глеба в больницу так и не пустили. Мама с бабушкой были совершенно единодушны в этом вопросе: «Не надо травмировать ребенка!» Потом Глеб очень жалел об этом, хотя и знал, что отец так и не пришел в сознание.
Были похороны, и квартира впервые в жизни показалась тесной — так много людей пришли проводить отца в последний путь. Седые профессора и юные розовощекие студенты, аспиранты, бывшие ученики… Все они говорили о покойном много хороших слов, и по всему выходило, что они знали и любили его много лет. Среди них Глеб чувствовал себя просто неприкаянным! Особенного чувства потери он почему-то не испытывал, но было странное, почти абсурдное ощущение собственной вины за то, что почти не знал отца, ни разу не поговорил с ним по душам и даже проститься по-человечески не смог…
Много позже Глеб иногда думал: «Интересно, как бы отец смог принять перемены, что произошли всего через несколько лет? Он всю жизнь не только объяснял студентам преимущества социалистического строя и неизбежное наступление коммунизма, но и сам искренне верил в это, а тут — распад Советского Союза, крах системы, дикий капитализм начала девяностых, расстрел Белого дома, война на Кавказе… Всего за несколько лет устоявшаяся жизнь перевернулась с ног на голову! Может, и к лучшему, что не дожил».
Бабушка пережила его ненадолго. После похорон она несколько дней бродила по квартире, словно искала что-то важное и никак не могла найти. Она стала рассеянной, порой говорила сама с собой и не отзывалась, когда домашние обращались к ней, а потом слегла — и больше не встала.
После свалившегося несчастья мать совершенно растерялась. Она выглядела как человек, который пробудился внезапно от долгого сна и теперь не понимает, где находится. Друзья покойного отца устроили ее работать на кафедру — пусть всего лишь лаборанткой, но ведь жить как-то надо! Деньги совсем небольшие, но это все-таки лучше, чем ничего. Глебу было жаль ее — такую беспомощную, неприспособленную…
— Я работать пойду! — заявил он.
Но мама решительно воспротивилась.
— Ни в коем случае! — строго сказала она. — Ты должен учиться. Проживем как-нибудь.
И в самом деле — жизнь постепенно наладилась. Удивительно, но спустя недолгое время мама повеселела и даже расцвела! Глеб вдруг с удивлением обнаружил, что его тихая мама-мышка, оказывается, еще вполне молодая и привлекательная женщина.
Она старалась принарядиться, уходя на работу по утрам, делала прическу и подкрашивала губы и ресницы, от нее теперь пахло духами…
А на него свалилась любовь — первая юношеская любовь, нежная, беспощадная и безнадежная. Как там у классика? «Так поражает молния, так поражает финский нож».
Ему как раз исполнилось шестнадцать, и большую часть времени Глеб проводил в мастерской художника Павла Кудрина — большой, пыльной, заставленной холстами и подрамниками, но почему-то очень уютной. Сигаретный дым стоял столбом, хоть топор вешай, по стаканам разливают дешевый портвейн, именуемый в просторечии «Три топора», зато люди собирались порой очень интересные.
Здесь пели, играли на гитарах, разговаривали… Лишь иногда сам хозяин — большой, лохматый, заросший бородой и немножко похожий на лешего — выставлял всю компанию со словами: «Посидели — и идите себе! Мне работать надо». На него никто не обижался, и назавтра все начиналось снова.
Глеба сюда привел Володя Старков — один из студентов, слушавших отцовские лекции. Он пришел на похороны и всячески старался помочь — то стол передвинуть, то посуду принести… И после еще звонил, наведывался, вроде как взял над ним шефство. Глеб очень дорожил этой дружбой. Такого светлого, солнечного человека ему встречать раньше не доводилось! С ним можно было поговорить, он хорошо играл на гитаре…
А еще — замечательно умел слушать стихи. Только ему Глеб сумел рассказать о своей неудаче с журнальной публикацией, об унизительном отказе…
И только с ним снова начал верить, что его стихи приходят в мир не напрасно и не стоит бросать дело своей жизни из-за какой-то там Самоваровой.
Обидно было лишь то, что они почти ровесники, но Володя уже студент, взрослый, самостоятельный человек, а Глеб все еще пребывал в унизительном статусе школьника и очень этим тяготился. Он просил не говорить об этом в компании… «Да ладно, вот ерунда какая! Молодость — единственный недостаток, который проходит с годами!» — беззаботно отмахивался Володя, но слово держал.
В один из жарких дней середины июля, когда пыльное московское лето висит над городом в облаке тополиного пуха и бензиновых выхлопов, на пороге мастерской вдруг появилась девушка. Да такая, что все присутствующие просто рты открыли… Смолкли разговоры, Володины пальцы застыли над гитарными струнами, и песня про глухарей на токовище оборвалась на полуслове.
— Привет! Меня зовут Янка, — сказала она.
В ушах Глеба ее голос прозвучал как музыка… Он не сразу заметил, как смотрит на нее Володя — так, словно весь мир перестал существовать для него в это мгновение.
Янка оказалась начинающей художницей. В этой лохматой, курящей, не очень трезвой компании она выглядела как пришелица из другого мира. Стройная, гибкая фигурка, огромные синие глаза, точеная головка в ореоле кудрей светло-медового цвета… То ли эльф, то ли ангел, то ли просто инопланетянка.
Почему-то в ее присутствии стихали громкие споры и никто не смел вставить крепкое словцо. Хотелось читать хорошие стихи и думать о высоком.
Словно само собой получилось так, что они стали все чаще общаться втроем: ходили в кино, выезжали на природу или просто гуляли по городу… И Глебу казалось, что именно ему Янка отдает явное предпочтение! Каждое его стихотворение было подарком для нее, новым признанием в любви. Он читал их друзьям, и Володя одобрительно качал головой, а Янка просто слушала, и синие глаза становились такими глубокими, задумчивыми…