Страница 4 из 17
– Хороши хорьки были?
– Один, первый-то, знатный, чистый хорь был, до последней шерстинки весь выкунел. Ну а другой-то не так чтобы.
– Что, из окружных-то деревень ходят сюда за хорьками?
– Где же не ходить, ходят. Только на нашей-то стороне чужим не позволяем: народец ведь бархатный – обчистят все, хоть шаром покати. Собаки же у них добрые, время праздное.
– Смотри, Абрам – ведь глухарка?
– Глухарка и то с молодыми, должно быть. Выводок. Где Армида-то?.. Вон она где. Смотрите, смотрите – причуяла, запекала.
Пока Абрам рассказывал о своих подвигах за хорьками, мы шли местами самыми пустыми, где решительно нельзя и подумать отыскать какую-либо дичь. В скошенных нивах не могло меститься ничего; в лесу, в котором начищены эти нивы, хоть и держались черныши и вальдшнепы, но ходить в нем не было возможности: с левой стороны ужаснейшая крепь из перепутавшейся между собой молодой поросли липняка, дуба, вяза, черемхи, шиповника и других деревьев лиственной породы; с правой же глухое болото с кочками, с трясинами, полное воды и хламу, где черт ногу переломит и куда, по этой причине, собака не смела даже и сунуться. Ружья были за плечами, Армида рыскала свободно, и мы шли тем скорым шагом, тою нетерпеливою походкою, какая обыкновенно бывает у охотников, напрямик идущих на места, на которых думалось добычливо поохотиться. Поэтому нас обоих поразило, когда нежданно-негаданно, сама по себе, вдруг поднялась глухарка с места, вовсе несоответственного этой породе дичи, и пересела на другую сторону нивы, в кусте мелкого осинника.
– Вы пойдете за собакой, а я тетерю-то ударю: подберусь краем, лесом-то. Я приметил, она cелa в полдерева, вон на ту сухую осину, – проговорил торопливо Абрам. – Не перерядить ли ружье? Мелкой дробью заряжено.
– Когда тут переряжать, близко подберешься – убьешь и этой.
Мы подошли к тому месту, с которого поднялась глухарка. Тут нива как-то уцелела от покоса, и высокая осока, быльник и красивый папоротник густо разрослись в мелком кустарнике. От влажности почвы солнце на этом месте не высушило травы – сочная и зеленая, она достигла здесь очень большого роста, так что почти совсем скрывала собаку. Абрам отправился к тетерке, а я остался с Армидой. Она запекала. По всем ее движениям, по внимательному иску, крутым поворотам, наконец, по измятой и перепутанной траве можно было безошибочно заключить, что тут бродил выводок. Вот собака подняла морду, сильно потянула в себя воздух и медленно, шаг за шагом, начала подвигаться вперед; уши немного приподнялись, хвост выпрямился, в глазах напряженное внимание – дичь близка. Вот переступила она еще три, четыре раза, выровнялась и остановилась. Блаженная минута для охотника! Люблю я видеть собаку на глубокой, твердой стойке, когда она, вся вытянувшись, приподняв немного правую переднюю ногу, стоит как вкопанная, замрет, как говорится, над дичью. Ни за что не продам я этой минуты! С готовым ружьем, изловчившись как следует, в полном настроении страстного охотника – нетерпеливо стоишь за собакою; а сердце между тем бьет тревогу, и ждешь не дождешься – что-то взлетит. Думаешь – дупель, думаешь – бекас. Да как-то он потянет? Да не сделать бы промаха? На этот раз я думал: а как-то велики молодые тетерева. Глухари в августе должны быть уж очень большие. Много ли их? Не поднялись бы все вместе.
– Пиль, Армида!
Собака сделала движение, переступила и снова погрузилась в стойку.
– Пиль!
Вдруг в эту самую минуту раздался выстрел Абрама. Собака моя порвалась, и из высокой осоки медленно поднялся глухаренок. Я выстрелил из правого ствола и повалил его; с выстрела поднялся другой и положен был из левого.
– Вот так славно! – одобрительно вскрикнул Абрам, выходя из лесу с другой стороны нивы.
– А ты что?
– Да что, – помешала толстопятая ворона, чертова бабушка, пугало окаянное, дери ее горой-то, проклятую! Я, знаете, подбираюсь к тетерке-то – где ни возьмись эта дура, начала виться над головой да орать во все горло, глотку-то распустила, благо голос дурацкий есть, ну и переполошила тетерю: не допустила, снялась с дерева. Я ударил со злости влет, да уж поздно и сквозь сучья: целехонька полетела!..
– Так и есть! Я ожидал этого… Кушь, Армида, кушь!.. Я наперед знал, что с тобой случится какой-нибудь грех. С тобой всегда уж так бывает.
– Как бы не ворона – не говоря убил бы. Кате больше, – сказал Абрам, приподнимая глухаренков, – больше матки будут.
– Не знаю, сравнить не с чем, матка-то не убита. Второго я отлично срезал, не пошевелился.
– Славно, что тут и говорить. Первой-то было на меня… я и приготовился: в случае ваш промах, так с моего ляжет. Да вот, уложили обоих. А тетерю жалко. Эка напасть ведь какая. Еще бы сажени две податься и кануть! Со сковороды улетала: не в счастливый час вышел. А вы хорошо! Да смотрите, тут еще их есть, не только что два были, по кочкам, должно быть, все рассовались, место, видите, неровное какое. Заряжайте скорей. А собака-то! Армида-то! Эка умница какая. Лежит, голубушка, пока не нарядят на работу. Золото, а не собака! Поди с другой, справься! Зарежь, так не оторвешь, если дичь на носу. Вот у Александра Михалыча Султан: иной раз кричит, кричит: «Султан! Султан! Султашка!» Надсадится кричамши, инда горло у сердечного перехватит, а Султан и ухом не ведет, как будто не до него и дело. Занесется к черту на кулички да и гоняет дичь что есть мочи. Тут те и стойка, тут те и вежливость. Да, хорошая собака дорого стоит. Все бы отдал за хорошую собаку – жену бы отдал. Нашей Армиде чутье бы подлиннее, да в лесу бы не отрыскивала, – тысячная была бы… Готовы? Пущайте собаку!
Все это проговорено было Абрамом, пока я заряжал ружье. Армида лежала. Вообще она была собака хорошая, но за ней водились грешки, чрезвычайно возмущающие охотника. Найдет выводок тетеревей, рассеявшийся поодиночке, – тут-то бы и потеха охотнику: тетеревята поднимаются по одному, следовательно, стрелять можно по каждому, но с моей собакой не всегда это удавалось. По первому она стоит хорошо, покойно, над вторым стойка уже короче, тревожнее, а по третьему чуть подхватит – и бросилась. Выстрелил два раза, и пока заряжаешь, она подняла три, четыре штуки. Во избежание этой, очень неприятной и излишней услужливости моей Армиды, я приучил ее лежать, пока заряжаю ружье. Труда было немало, но из умной и робкой собаки, употребивши побольше терпения, чего нельзя сделать. Повиновение Армиды по слову «кушь» всегда удивляло Абрама и вызывало с его стороны большие ей похвалы.
– Ну, теперь шершь, Армида! Шершь! Тсс… Тише! Смотри, Абрам, береги! Тубо! Стреляй-ка! Теперь твой черед. А какова стойка-то у собаки! Картина!..
Армида сделала стойку над маленькими ивовыми кустиком, куда очень удобно было спрятаться тетеревенку. Абрам торопливо подошел к собаке, сдернул фуражку на затылок, чтобы не застили козырек, и они взвели курки. Армида стояла твердо.
– Посылай ее! – шепнули я Абраму.
– Пиль! Армида!
Армида ни с места.
– Говорят – пиль! Толстое мясо! – И Абрам слегка попихнул собаку коленком. Но она не бросилась, а быстро обежала на другую сторону кустика и сделала стойку насупротив Абрама.
– На, вот и кузовенька проклятая, еще какие штуки выкидывает! Да я и сам выживу!
Армида, однако же, предупредила Абрама – тетеревенок поднялся столбом, круто поворотил на правую сторону к лесу и только хотел скрыться за осинкой, как повалился с выстрела.
Абрам притопнул ногою, махнул ружьем и радостно закричал:
– Вот как наши! Каково срезал! Как тряпка повалился!
– Хорошо, очень хорошо!
– Да, вот оно что значит влет стрелять: не попробовал бы тетеревка во все лето, если б не умел! Ну где его, у прахов, в эту пору увидишь сидячего, а то, вот, и в ягдташе.
Говоря это, Абрам с предовольным лицом укладывал в ягдташ убитого тетеревенка.
– Рассуждай там, а Армида-то опять на стойке.
– Так стреляйте!
– Стреляй ты, еще все твоя очередь, у меня уж есть три штуки.