Жонглёр

Писать письмо или пользоваться телеграфом Фирсанов не стал. Всё равно буквы не передадут эмоций, а если и передадут, то будут нелепыми или неверно истолкованы. А представьте себе, по закону подлости обязательно попадётся слепой телеграфный аппарат, так он в своём нелепом косноязычии вообще всё переврёт. Все одно надо будет объясняться при встрече. Как говорится: семь бед – один ответ. Освободившись во вторник, он не пошёл на ужин, который закатил отцу его подзащитный. Благодаря материалам Леонида они выиграли суд по тянувшемуся не один год и не одними людьми запутываемого дела. Сославшись на усталость, он бросился к Лизиному дому.

Темнело в октябре уже рано. Погода стояла омерзительная: было влажно, воздух как тесто набух от воды, отказывался лететь и катиться по улицам и переулкам. Он прилипал к стенам домов и медленно сползал вниз. Меньшикова торопилась домой на набережную реки Пряжка. Она вошла в первые ворота арки. Чтобы не упасть, она взялась за металлический наличник и аккуратно переступила через порожек. Её шаги стали гулко отдаваться в арке, свет фонаря дрожал, и тени причудливо скользили по стенам. Дом и тепло рядом, надо сделать всего два шага, но сердце помимо её воли замирало в этой зыбкой темноте. Когда она взялась рукой за следующие ворота, сверху медленно, как усик винограда, раскрутилась тёмная фигура и перед ней возникли голубые глаза Леонида. В зубах он, как черкес кинжал, держал одинокую белую астру. Елизавета от неожиданности вскрикнула и выронила книги.

– Ай! Мамочка!

– Этот цветок вам, Лизетта! – широко улыбаясь, сказал раскачивающийся вниз головой Фирсанов.

– Как же вы меня напугали!

– Простите, я понимал, что банальное ожидание не привело бы к желаемому эффекту.

– Зато привело к падению конспектов моих лекций, и у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди!

– Весьма сожалею, но надеюсь, что это поправимо, – ответил Фирсанов, продолжая нелепо висеть вниз головой, качаясь и улыбаясь.

– Вы не сдержали своего слова! – За гневом Меньшикова пыталась спрятать свой страх.

– Какого?

– Вас не было десять дней. Я уже и не знала, что думать.

– Простите, но был рекрутирован родным отцом, работал писарем и делал выборку по одному важному земельному делу.

Наконец все конспекты и книги были собраны. На этот раз повезло – они попадали на сухое место. Только теперь Лиза разглядела, что Фирсанов висит зацепившись носками туфель за верхнею балку ворот. Держался он только за счёт мышц ног.

– И долго вы так собираетесь висеть?

– Сколь угодно долго.

– Я таким количеством времени не располагаю! – стала заводиться Елизавета. – Леонид, прекратите свои дурацкие фокусы! Вам не жалко ваших туфель?

– Туфли ерунда, – сгибаясь и хватаясь за балку руками, сказал Леонид. Теперь он раскручивался в обратном порядке, привычно и аккуратно опустил ноги. – Главное, чтобы пальцы не затекли, а то я упаду. Прямо в грязь. Лицом. И вы испугаетесь ещё больше.

Он встал на землю и взмахнул руками, будто падая. Лиза снова вздрогнула и вскрикнула.

– Всё хорошо! – заверил он её.

– Ничего хорошего! – разозлилась Лиза собственного испуга. – И как долго вы так собираетесь паясничать?

– Хотелось бы лет тридцать, а вот сколько даст Господь, я не знаю. Я пришёл за ответом, дорогая Елизавета Борисовна.

– Я уже вам недвусмысленно намекнула, – не остывшая от своего раздражения, резко ответила Меньшикова, – кто может завладеть моим сердцем и кому найдётся в нём место! Человек должен посвятить себя служению идеалам свободы и жертвовать своей судьбой, а не висеть, как гусеница, на воротах.

– А жертвовать обязательно?

– Конечно!

– А ведь жертва означает смерть.

– Только такой человек достоин моей руки и сердца! – не слыша замечания, декламировала девушка. – Только тогда он заслужит моё всемерное уважение.

– А кого вы будете уважать? Ведь никого уже не будет!

– Но будет краткий миг интеллектуального единства.

– А любовь?

– Что «любовь»?

– Заслужит ли он любовь?

– Он заслужит уважение, а это больше чем любовь.

– Понятно, – непонятно по какому поводу протянул Леонид. – Так ведь в пределах Российской империи нынче такого места не найдёшь. От Сахалина до Варшавы.

– Не там ищите, Леонид.

– А где же надо?

– На юге Африки. Там сейчас началась борьба за освобождение бедных буров от гнёта Британской Короны. Этой борьбе даже симпатизирует сам Император! – Девушка даже слегка понизила голос от трепетного восторга. – Вот с кого следует брать пример!

– Но стать императором я не смогу даже при всём моём желании, мой отец юрист, а не падишах, – с едва уловимой иронией произнёс Фирсанов.

– Я знаю, что тайными тропами туда направляются люди, о которых я вам уже изволила говорить, – в холодном бешенстве ответила Лиза. Он, видите ли, над её святыми чувствами насмехается! – А маменькиным сынкам, которые прячутся за спину мифического технического прогресса, рассчитывать не на что!

Меньшикова рассержено развернулась и пошла через внутренний дворик к своему подъезду. Она ждала, когда он её остановит или хоть как-то отреагирует! Но этот скверный мальчишка почему-то угрюмо молчал. Едва она коснулась дверной ручки, он сказал тихо, но, как ей показалось, было слышно на всю улицу:

– Я не могу быть маменькиным сынком. Мама сгорела скоротечной чахоткой, когда мне было три года.

Не крикнул, а прошелестел. Слова вырвались и повисли в сыром воздухе. Да так, что она качнулась, словно пламя свечи на сквозняке. И замерла. Когда она развернулась после паузы, у ворот уже никого не было. Она кинулась в арку и выскочила на улицу. Там было пусто. Только дрожащие пятна фонарей на мокрой мостовой, да ветер волочил наискосок какую-то бумагу. Она медленно вернулась назад. Никого. Сдерживая рыдания, она побежала домой.

Едва захлопнулась дверь парадного, от окна над аркой отделилась тень и Фирсанов спустился вниз по ажурному плетению ворот.

Обвинение бурлило у Леонида в крови, требуя немедленного выхода. Идти к кому-либо поздно, да и нет у него закадычного друга, которому можно было вот так просто выплеснуть душевный пожар без вреда для себя и для него. С такими ситуациями Фирсанов боролся своим особым способом – захаживал их. Он отправлялся петлять и кружить по любимому городу, в буквальном смысле затаптывая проблему. Под чёткий ритм ходьбы он продолжал внутренний спор с обидчиком, спорил, доказывал, искал и находил несокрушимые, как ему казалось, аргументы. Через пару шагов собственные сомнения подтачивали и разрушали их. Спираль спора делала новый виток. Он шёл набережными и каналами, и ему казалось, что искомое решение сейчас вот-вот появится и засияет своей непоколебимостью и мудростью.

Блёклые звезды северных широт вяло исчезли, растворились в зеленоватом восходе. Солнце, как больная или безумная старуха, сквозь прорехи облаков трясущейся рукой сыпала пригоршни немощного солнечного света. Лучи едва обозначались, освещая землю и город, но не согревая серую шинель столицы империи. Пронзительный октябрьский ветер скользил по Неве и её рукавам, топорщил колючую серую воду хохолками мелких волн. Не щадил людей, крупным наждаком обрабатывая попадающиеся на пути лица. Молодой человек, приподняв воротник своей студенческой шинели, с невидящим взором шёл по набережной, зачем-то скользя пальцами по шершавой поверхности каменного парапета.

Леонид конечно же не пошёл в университет, впервые за всё время студенчества. С рассвета он толкался в Большом морском порту. Просился матросом на корабль до Южной Африки. Его беззлобно отгоняли и он, не обижаясь на отказ, шёл дальше. Наконец, он увидел красавец пароход, три мачты которого упирались в небо. Между первой и второй из палубы торчали две трубы. На носу гордо красовалось название судна: «Victoria». Он понял – это судно может доплыть хоть на край света. Но так далеко ему было не надо.

У трапа молодой матрос, стоя навытяжку, что-то докладывал человеку с большим количеством нашивок на рукавах тёмного кителя. Над шкиперской бородой и широким лбом светлоглазого англичанина на тулье чёрной фуражки господствовала кокарда из скрещённых якорей и короной над ними. Он еле кивал, слушая доклад. Фирсанов понял, что это шанс! Ведь так запросто капитана ему никогда не поймать.