Мы против вас

Хряк и трое их детей, из которых Бубу был старшим, поглощали все внимание Анн-Катрин. Она рано вставала, кормила их, одевала и помогала Хряку с документами в мастерской, после чего ехала в больницу и отрабатывала долгие смены, наполненные самыми страшными часами в жизни других людей. Потом снова домой. «Уроки проверить, прибраться успеть, порой и слезинку со щечки стереть».

Но по вечерам, говорила она Фатиме, Хряк прокрадывался на кухню мягче, чем можно было ждать от человека с его телосложением. И обнимал ее, а она тесно прижималась к нему, и они с Хряком танцевали, ее ноги – на его лапищах, так что при каждом шаге Хряк немного приподнимал ее, и вся ее жизнь стоила тех минут. Вся жизнь. «Помнишь, Фатима? Когда дети маленькие, приходишь за ними в детский сад, они бегут к тебе и ПРЫГАЮТ тебе в объятия? Они бросаются тебе на руки всем телом, потому что не сомневаются – мы подхватим их. Для меня это лучший миг на свете». Фатима тогда улыбнулась и проговорила: «Знаешь, когда Амат играет в хоккей, когда он счастлив – это то самое чувство. Понимаешь?» Анн-Катрин поняла. Так они стали подругами.

Когда несколько недель назад после обеда Анн-Катрин рухнула на пол в больничном кафетерии, ее подхватила именно Фатима. И была одной из первых, кому Анн-Катрин рассказала о диагнозе. Фатима ходила с ней на обследования, возила к специалистам в другую больницу – чтобы Хряк мог оставаться дома в мастерской. И вот теперь обе сидели в машине, почти уже дома. Анн-Катрин устало улыбнулась:

– Ты слишком для меня стараешься.

Фатима решительно ответила:

– Знаешь, что я усвоила, приехав в Бьорнстад? Что, если мы не позаботимся друг о друге, этого не сделает никто.

– «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад!» – отозвалась Анн-Катрин голосом набравшихся стариков из бара «Шкура», и обе женщины захихикали.

Когда машина свернула на лужайку перед мастерской, Фатима прошептала:

– Ты должна сказать Бубу, что больна.

– Знаю, – всхлипнула Анн-Катрин, закрыв лицо ладонями.

Она хотела подождать, когда начнется хоккейный сезон, чтобы Бубу было где дать выход чувствам. Но у нее так мало времени. Что же делать? Как сказать детям, что умираешь?

«Овин» – ресторан на окраине Хеда, с живой музыкой и дешевым пивом. Как большинство подобных заведений, «Овин» – место встреч и для тех, кто хочет забыть свои проблемы, и для тех, кто их ищет. Катя Ович сидела в кабинете, склонившись над бухгалтерской книгой, когда охранник постучал по дверному косяку:

– Ты говорила, чтобы тебе не мешали, я помню. Но в баре сидит твой братик. В майке.

Катя уронила голову и раздраженно вздохнула. Встала, похлопала охранника по плечу, пообещала все уладить.

Беньи и вправду сидел в баре, что само по себе еще не было проблемой. Он практически вырос в «Овине»; когда в баре не хватало рук, он разносил пиво – задолго до того, как получил право его заказывать. Но сейчас дело обстояло по-другому. Завсегдатаи «Овина» болели за «Хед-Хоккей», но позволяли Беньи появляться в «Овине» по трем причинам: 1. Завсегдатаям нравилась Катя; 2. Беньи играл всего лишь в юниорской команде «Бьорнстада»; 3. Он не забывал приходить сюда с длинными рукавами.

Но теперь ему исполнилось восемнадцать. Если он будет играть в хоккей осенью, то в основной команде, а он заявился в бар в одной майке, так что медведь у него на руке виден всем. На неделе кто-то выложил в интернет, как горят красные флаги «Хед-Хоккея», а стоило одной чиновнице из администрации Хеда высказаться по поводу возможного банкротства «Бьорнстада», и в капот ее машины воткнули топор.

– Не хочешь надеть что-нибудь с длинными рукавами? – спросила Катя, вставая за стойку.

– Любимая сестричка! Привет, – улыбнулся Беньи.

Эту хитрость он освоил еще в детстве. Слабость Кати состояла в том, что она не могла разозлиться, ей всегда хотелось, чтобы Беньи любил ее больше всех. Она скорбно вздохнула:

– Беньи. Ты не мог бы посидеть где-нибудь… не здесь?

Она кивнула на его пивной бокал. Катя знала, что не может помешать членам своей семьи делать что они хотят: это она поняла довольно рано. А завтра у их отца был бы день рождения.

– Не беспокойся, любимая сестра моя, – сказал Беньи.

Как будто она могла не беспокоиться. Катя умоляюще поглядела на брата:

– Допивай пиво, и поедем домой, ладно? Я только с бухгалтерией закончу. Минут через пятнадцать.

Беньи перегнулся через стойку и поцеловал ее в щеку. Кате захотелось одновременно и обнять, и ударить его – как всегда. Она поспешно оглядела зал, не заполненный и наполовину. Большинство присутствующих были или слишком стары, или слишком набрались, чтобы обращать внимание на татуировку Беньи. Катя надеялась, что сможет увести брата до того, как ситуация переменится.

Амат едва чувствовал ноги; он повернул к городу и побежал по обочине помедленнее. На полпути ему встретился «вольво». Петер Андерсон. Наверное, Амату следовало сдержаться, иметь гордость, но он принялся бешено прыгать и размахивать руками. Машина, словно нехотя, замедлила ход. Амат перевесился через опущенное окно, из него, булькая, хлынули слова:

– Это, ну, Пет… Петер, я только спросить… все тут про клуб, а будет… короче, а осенью будет юниорская команда? Я хочу играть, мне…

Петеру не стоило останавливать машину, не стоило не помня себя срывать зло на шестнадцатилетнем мальчишке. На миг он забыл, что Амат сделал весной, забыл, что юниор не может перейти в команду Хеда именно потому, что он свидетельствовал в пользу Маи. Сохранил Петера на должности. Но иногда печаль и гнев настолько захватывают взрослого человека, что он перестает понимать, что у других людей тоже есть чувства.

– Амат, мне много о чем надо подумать, поговорим как-нибудь в другой раз…

– А когда? Мне негде ИГРАТЬ! – на одном дыхании рубанул Амат.

Наверное, он не хотел, чтобы его слова прозвучали зло, но он испугался. Петера душила собственная вина, а мозгу от этого порой не хватает кислорода. И Петер прошипел:

– Ты что, Амат, плохо слышишь? МНЕ НАСРАТЬ НА ЮНИОРСКУЮ КОМАНДУ! Я даже не знаю, есть ли у меня КЛУБ!!!

Теперь только Амат увидел, что Петер плачет. Мальчик осторожно попятился от машины. Петер ехал, совершенно уничтоженный. Из-за дождя он не видел, что по щекам мальчика тоже текут слезы.

За барной стойкой «Овина» сидел человек лет двадцати пяти – двадцати шести. Синие джинсы, рубашка поло. На стойке перед ним лежала книжка и стоял бокал с пивом. Когда Катя скрылась в кабинете, молодой человек, обернувшись к Беньи, поднял бровь и сказал:

– Мне отодвинуться?

Беньи развернулся к нему, и углы его рта поднялись, беззаботно и обезоруживающе.

– В смысле?

Человек в рубашке поло улыбнулся:

– Кажется, твоя сестра считает, что ты человек-проблема. Так что вот, не стоит ли мне отодвинуться?

– Зависит от того, насколько ты любишь проблемы, – сказал Беньи и выпил пива.

Человек в рубашке поло кивнул. Покосился на руку Беньи, увидел кровь на костяшках.

– Я живу здесь уже четыре часа. За какое примерно время можно создать себе проблемы?

– Зависит от того, надолго ли ты намерен тут задержаться. Что за книга?

Вопрос последовал так быстро, что молодой человек на миг сбился; потом он понял, что этого Беньи и хотел. У Беньи было много способов вселить в других неуверенность.

– Это была… в смысле, не была, а есть… биография Фридриха Ницше. – Человек в рубашке поло откашлялся.

– Это который про бездну? – спросил Беньи.

Человек в рубашке поло как будто удивился.

– «И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Да. Это Ницше.

– Ты как будто удивился, – заметил Беньи.

– Нет… – соврал молодой человек.

Беньи отпил пива. Много лет его мама, если он дрался в школе, практиковала такое наказание: заставляла сына читать ежедневные газеты. Ему не разрешалось уходить на хоккейную тренировку, пока мать не услышит от него все: передовицу, раздел внешней политики, новости культуры. Через несколько лет чтение газет стало для него слишком простым делом, и мать переключилась на классическую литературу. Сама она читала классику с трудом, но знала, что сын умнее, чем хочет казаться. Поэтому наказание за промахи заодно служило ему напоминанием: ты лучше, чем твое поведение.