Страница 80 из 164
Лукерия повела юношу в хату одеться, не молодухе же заботиться об этом. Достала из сундука одежду сына и протянула Тимоше.
- Ты подожди, Филон, накормим сейчас хлопцев, поговоришь с Тимошей, а потом поедешь, - сказала Лукерия сыну.
Тимоша торопливо одевался, словно и не слышал разговора об отъезде Филона с казаками. Он был поглощен своими мыслями, а постигшее горе заставляло думать о будущей жизни. Молчал, то ли прислушиваясь к советам женщин, то ли решая, как быть. Наконец, когда уже сидели за столом, высказал желание присоединиться к Филону.
- С кем мне сейчас быть, как не со своими! Пойду в казаки, когда-то отец тоже начинал в таком возрасте свой боевой путь. Пойду вместе с вами! Возьми меня с собой, Филон!
Джеджалий посмотрел на жену и на мачеху, словно ждал их совета. Затем стал присматриваться к Тимоше, хотя знал его с пеленок. Еще молод, зелен. А в одежде Ивана вроде взрослее стал, на казака похожий. Заметил, что на губе у него уже пробился шелковый пушок, такой же черный, как и у отца. Глаза горели, а левая рука лежала на рукоятке отцовской парадной сабли, висевшей на кумачовом поясе.
- Сказывают, Тимоша, что перед Чаплинским тебя держали четверо гайдуков? - то ли спрашивал, то ли подзадоривал парня Джеджалий. Тимоша уже может быть хорошим, надежным джурой.
- Не знаю, от злости на них и не разглядел. Жив буду, я его не так высеку! Не помогут ни смалец, ни горячие припарки, - смущенно отвечал. Коли не возьмешь с собой, все равно поеду следом за вами. Мне с вами только до Запорожья добраться. А там я подговорю запорожцев и пойду с ними вызволять отца!
Заговорились и не заметили, как солнце стало клониться к западу. Филон согласился взять Тимошу в этот поход. А в том, удастся ли юноше уговорить запорожцев принять его, не был уверен. Не то сейчас время - поляки неусыпно ведут наблюдение за казаками из Кодацкой крепости. Кроме того, здесь сосредоточиваются войска под началом коронного хорунжего, задумавшего поход на крымчаков.
- Не время сейчас, Тимоша. После похода Конецпольского я и сам помогу тебе уговорить сечевиков, объединить людей, чтобы спасти твоего отца. Разыщем Мартына, Иван Богуна... А тебя мы назовем Чигиринцем, чтобы скрыть, что ты сын Хмельницкого. Тимоша Чигиринец! Да друзей своих предупреди, не пронюхал бы кто, что сын Хмельницкого участвует в походе шляхты!
- Предупрежу, не маленький. Только надежных людей и в походе тайком буду уговаривать помочь мне спасти отца. В случае чего подамся в Москву. У отца там есть немало своих людей, он говорил, что вступим в союз с московским царем!..
Только в сумерки отправились они в путь, догонять сотню лубенцев, чтобы под Кременчугом присоединиться к казачьим полкам.
12
Библейская мудрость гласит, что Иуда Искариотский повесился, когда осознал подлость своего предательского поцелуя Иисуса Христа. Полковник Пшиемский был ревностным католиком, который в молитвах осуждал это подлое предательство. Но в то же время донос на Хмельницкого расценивал как свой высокий патриотический поступок. И поэтому считал себя первым шляхтичем в стране, патриотом. Но, как и библейский Иуда, он не мог спокойно ни есть, ни спать. Полковнику все казалось, что поднятый им шум так и окончится лишь наскоком Чаплинского на усадьбу Хмельницкого. Не вешаться же ему, как Иуде, из-за этого, а вот напомнить Потоцкому о "тридцати сребрениках", которые он должен получить за свой донос, надо. Хмельницкого он отдал на явную смерть, а где же достойное вознаграждение за это?
- Прошу, ваша милость, пан коронный гетман, понять и меня, - взывал полковник Пшиемский к совести Потоцкого, встретившись с ним при выезде из Варшавы. - Какими страшными окольными путями мчался я из Франции, чтобы предупредить государственных мужей сейма об измене. А какой-то литовский выродок, цыган, а не шляхтич, Данило Чаплинский пожинает плоды...
- Пан полковник, очевидно, огорчен, что владения этого предателя достались не ему? - нервно перебил коронный гетман, ставя ногу на ступеньку кареты. Впереди кареты коронного гетмана выстроились до самых ворот дворца вымуштрованные гайдуки. Два кучера уже замахнулись кнутами на лошадей.
- Не огорчен, но, ваша милость, и о себе должен...
Возмущенный Потоцкий прервал разговор, приказав выезжать со двора. Возможно, в этот момент и он не вспоминал о предательстве Иуды?
Этот разговор Потоцкого с полковником Пшиемским происходил в Варшаве в первые дни филиппового поста, в конце 1647 года. Года небывалых комет, появлявшихся на небе, и спада затянувшейся Тридцатилетней войны, угрожающих примет трагического безвластия в стране.
Но не на новогоднюю прогулку выезжал коронный гетман в таком раздраженном состоянии. В карете с гербами он доехал только до Брод. А там пересел на коня, возглавив регимент кавалерии. В его составе были не только гусары из свиты коронного гетмана. Половина регимента состояла из нескольких сот наемников, испытанных в боях с бунтовщиками немецких рейтар. Они ехали на отборных гнедых лошадях с подстриженными хвостами и гривами, с тяжелыми, в черных ножнах, мечами, как у крестоносцев, с пистолями за поясами и со старинными рыцарскими бердышами. Казалось, что коронный гетман вывел их, как на парад истории, в степи, где уже снова вспыхнули первые зарева пожаров.
В подавлении народных восстаний Николай Потоцкий возлагал большие надежды именно на немецких рейтар. Однако и украинские казаки тоже прошли хорошую школу, принимая участие в войне в Европе. Вооружились новыми самопалами, которые не уступали немецким...
Потоцкий, будучи на сейме, прихватил с собой Самойла Лаща, точно библейский Христос прокаженного, поставил его во главе гусар и гайдуков, отправлявшихся на Украину. Лащ лучше других знал, как воюют казаки! Разве не Лащ обеспечил ему, коронному гетману, победу над казаками во время сражения у Кумейковских озер? Что-то фатальное видел Потоцкий в Лаще и глубоко верил в его силу. Вопреки мнению велеречивых сенаторов, он привлек Лаща для подавления восставших казаков, возглавляемых Кривоносом. Лащ многократно был осужден королем за его недостойные чести шляхтича поступки. Однако это не образумило его. Наоборот, на сейме, перед шляхтой, он демонстративно подчеркивал ужасную несправедливость короля, не ценящего его воинских заслуг перед Речью Посполитой.