Страница 117 из 164
Хмельницкий обвел взглядом окруживших его старшин. И казалось, что за вихрем мыслей, пронесшихся в голове после такого грозного сообщения, он никого и не видит. Но длилось это лишь мгновение. Увидев Ганджу, соскочившего с коня, сразу обратился к нему:
- Вот что, Иван... - и посмотрел на клонившееся к закату солнце. - Бери полсотни своих смертников и мчись наперерез плывущим по Днепру реестровцам. - Помолчал немного, и на его лице засветилась ласковая, скорее отцовская, чем гетманская, улыбка. - Не воевать с ними посылаю тебя, нет... отвлеки их своими льстивыми разговорами, просись любой ценой к ним в отряд, прикинься дурачком или предателем... Только задержи их! Барабашу передай от меня, его кума, сердечный привет. Не бойся покривить душой, на войне это - оружие в опытных руках...
- Сказать куму, что ты возвращаешься на Украину, или утаить? - прервал Ганджа, заставив Хмельницкого еще раз задуматься.
В самом деле - говорить или скрыть? А может быть, было бы лучше с Желтых вод повернуть на Дунай. Болгары вон как ждут нашей помощи, чтобы освободиться от турок. А тогда бы уже вместе с болгарами, с придунайскими славянами ударить по польским шляхтичам...
Иван Ганджа стоял, держа коня в поводу, в ожидании ответа. Какой же ответ дать ему?
- Не я возвращаюсь, Иван, а казаки, люди наши, скажи, идут на Украину спасать своих близких от шляхетского нашествия!..
19
Всякие песни пели кобзари. На каждом байдаке разные, но все об одном и том же. Для казаков-гребцов с их тяжелыми думами только и развлечения что песня. Затягивали кобзари и "Марусю Богуславку", поглядывая на старшин. Особенно кобзари были осторожны на байдаке Илляша Караимовича и на байдаке Ивана Барабаша.
Гэ-э-эй, козачэ сыро-омо!..
словно военный призыв, покатилось по Днепру.
Та не пый мэду, горилочкы...
На свит билый роздывыся,
До долэнькы козачои,
Гэ-э-эй, сиромашный, прыгорныся!
Казаки улыбались, переглядывались, словно ласкали глазами изменчивую чернобровую шинкарочку. А белый свет... вот он перед ними в волнах Днепра, в манящих безграничных просторах, на заросшем шелюгой берегу да в неразгаданном завтрашнем дне.
Ой, куды плывеш, човнэ-дубэ,
Дэ прыстанэш, мий голубэ?..
Там прыстану, дэ гуляють
Запорожци, що про волю,
Гэ-эй, гэй, про людськую волю дбають!..
- А что это за песни такие, пан кобзарь? Не замолчал бы ты?
Атаману Илляшу Караимовичу, у которого рука была тяжелой да и нрав крутой, хотелось многое сказать смелому кобзарю. Но в руке у него была плеть из восьми ремней. Как только зазвучали первые аккорды кобзы на переднем байдаке, Илляш поднялся. Кобзарь запел о воле, а о какой воле? Какая воля нужна им на байдаке генерального есаула?
Он уже замахнулся плетью, - возможно, и ударил бы кобзаря. Но рядом с кобзарем, словно из днепровской пучины, вдруг вынырнул странный казак женщина в жупане.
- А это и ты тут, Кривоносиха, все-таки пролезла к казакам? - закричал Караимович. - Ведь уже старая, на что надеешься?..
- На погибель вашу надеемся, презренные ляхские прихлебатели! ответила Василина Кривоносиха.
Еще в Черкассах Караимович узнал о том, что она появилась среди казаков. Тогда он не поверил этим слухам. Поэтому и сейчас таращил на нее глаза, словно перед ним стояло привидение. Но занесенная атаманом плеть мозолила ему ладонь, и рука не сдержалась. Удар не удался, или рука дрогнула, или Кривоносиха отвела голову - нагайка хлестнула ее по плечу.
Возмущение казаков принимало, угрожающий характер. Казаки заслонили женщину от ударов, которые теперь сыпались на них. Они стали защищаться.
И вспыхнул бунт, как вспыхивают сухие щепки от искры кремня. Казаки взялись довезти храбрую Кривоносиху к Хмельницкому. Сам Максим благословил ее на это дело. Он призывал народ к открытому восстанию, отправляясь с тремя тысячами своих воинов к Днепру на помощь Хмельницкому. Данило Нечай, Иван Богун, сын Кривоноса и Назрулла с Вовгуром ведут эти полки, чтобы спасти своего побратима Богдана!..
Шум, поднявшийся на байдаке Караимовича, услышали и на других байдаках, услышал и ротмистр Самойлович. А на байдаке Джеджалия услышали и свист нагаек, и возгласы жолнеров, охранявших Караимовича. Особенно прислушивался к тому, что происходит на байдаке Караимовича, Джеджалия, ибо именно он помогал Кривоносихе сесть в этот байдак... Направляя свой байдак ближе к Караимовичу, он призывал и остальных казаков последовать его примеру.
Самойлович понял, что Караимович затеял недопустимую в военном походе стычку с кобзарями. Сначала за борт полетела кобза, а следом за ней был выброшен жолнерами и кобзарь. Ведь для этого у генерального есаула всегда были под рукой верные жолнеры!
- Эй, братья казаки! Поворачивайте к берегу, а то вон жолнеры Караимовича топят нашего брата! - воскликнул Филон Джеджалий, вырываясь своим байдаком вперед. Тревога за судьбу Кривоносихи заставляла его дрожать как в лихорадке.
Этот тревожный клич передал другим казак с байдака Самойловича. "Значит, так надо", - решил ротмистр и приказал гребцам следить за байдаком Караимовича. Засуетились плывшие на дальних байдаках казаки, хотя никто толком то знал, почему замедлили ход передние, почему они плывут к берегу. Но увидели, как казак Самойловича вытащил из Днепра тело убитого генеральным есаулом кобзаря. Поднялся крик, который, точно огонь в степи, распространялся по всем байдакам. Старшины пытались унять казаков, навести порядок в отряде.
- Он, проклятый, топит казаков! - неслось от байдака к байдаку.
- Кто это? Не тот ли недокрещенный?
- Да все они ляхским миром мазаны! Поэтому и жолнеров при себе держат.
- Чтобы унижать казаков! Бей их!..
- К берегу! Рули к берегу!
Есаул Барабаш только на рассвете уснул, поручив полковнику Вадомскому следить за байдаками. А поспать генеральный есаул любил, особенно после ночной попойки. Свежее, прохладное утро на реке заставляло поплотнее закутываться в атаманскую керею. Полковник Вадовский вскоре тоже лег подремать. Не мед и ему без полка в такое время!
- Эй, что это?.. Пан атаман! - крикнул спросонья перепуганный Вадовский, услышав шум.