Страница 8 из 27
Я была полна ощущением того, что теперь я смогу и должна совершать героические подвиги для защиты моей страны от любых врагов. Я сильная и всё смогу! Я шла и, не обращая внимание на прохожих, пела чуть ли не во весь голос песню «Партия – наш рулевой», ноты которой купила мне Мама. Эту гордую маршевую мелодию, написанную советским песенником Вано Мурадели, я действительно очень любила, видя в ней крепкую энергию и силу. Семилетняя, я распевала её во весь голос дома, маршируя вокруг стола, стоящего посреди комнаты, просто так, для себя. В моём воображении представлялись героические краснознамённые картины и парады. И, приходя в себя от этих видений, я замечала слегка смешливую мамину улыбку и добрые искорки в её глазах, ласково глядящих на меня.
В тот знаменательный день я шла и думала о моих беленьких и смугленьких одноклассницах. Они такие разные, но все, как и я, согреты солнцем нашей великой Родины, как пелось в наших детских советских песнях. Огромный лозунг, висящий над Красным Уголком, ЗА ДЕТСТВО СЧАСТЛИВОЕ НАШЕ СПАСИБО, РОДНАЯ СТРАНА, каждодневно подтверждал право каждого маленького гражданина СССР на безоговорочное счастливое детство и уверенность в завтрашнем дне. Этот лозунг сопровождал меня по всем дошкольным и школьным учреждениям. Я упивалась своим советским счастьем, будучи октябрёнком, пионеркой и комсомолкой, не зная и даже не подозревая, что для многих детей в реальности это был мираж, приносящий боль и разочарования. По разным причинам. И что были семьи с ярлыком врагов народа, дети которых хлебнули немало взрослого горя. Были семьи, которые сознательно старались оградить своих детей от советской системы с её искусственно созданной идеологией и дать им совсем другие духовные ценности.
Все истории о детях, рассказанные в этой главе, реальны. Они должны быть поняты читателем как собирательные типичные образцы того, насколько в действительности «счастливым» было детство в бывшем Союзе Советских Социалистических Республик.
Боренька
Начало июля 1941 года. Одесса.
Раннее утро предвещало тёплый светлый день. Голуби воркуют на крыше, весь двор ещё спит.
Тревожный настойчивый стук в дверь за мгновение ока прогнал сладкую сонную дремоту.
– Мадам Бродская! Проснитесь! Мадам Бродская! Дорочка!
Бабушка Рахиль Давидовна бросилась к дверям и загремела цепочкой.
– Кто там? О! Это вы, мадам Фанштейн? Сейчас… Минуточку… Входите пожалуйста. Что случилось? – спросила она, впуская раннюю гостью.
– Мадам Бродская, вы же знаете, мой зять служит в пожарной конторе. Как для семьи пожарника, к нам где-то через час-полтора пришлют машину уехать с Одессы подальше. Немцы ведь совсем близко. Вот-вот будут здесь. Нам всем надо бежать, вы знаете почему. Едемте с нами, мы скажем, что мы все – одна семья.
– А вдруг нам не поверят? Что тогда?
– Поверят-не поверят… Собирайтесь! Нас ведь только двое, я да Евочка. Скажем, что мы все одна семья. Берите самое необходимое, документы, вещи для Бореньки, тёплое что-нибудь. Вы сами знаете. Тольки скорее… Всё! Собирайтесь!.. У нас час времени… Всё, убегаю… Пока, пока, пока…
Мадам Фанштейн и мадам Бродская жили дверь в дверь с незапамятных времён и по старой привычке называли друг друга непременным титулом «мадам». Они прекрасно знали имена, но иначе не общались. Не понимали иначе. В этом выражалось их взаимное уважение в ключе старых духовных ценностей и хороших манер. Мадам Бродская была полненькая, с активно редеющей кудрявой рыжей головой. Мадам Фанштейн была посуше и казалась маленькой рядом с ней. За много лет жизни рядом их семьи почти сроднились и делили все беды пополам. С юности дружили между собой и их девочки, Дорочка и Ева. Они обе были замужем, и Боренька, рыженький, как бабушка и мама, был первым представителем третьего, самого юного поколения в их семьях.
Пришла беда, началась война. Мужчины обеих семей, кроме дедушки Ефима Абрамовича, были призваны на фронт. Правда муж Доры, Тимофей (Товье) Бимбад, ещё до рождения Бореньки начал учёбу в Москве в Лётной академии. Он ушёл на фронт прямо с институтской скамьи, не успев повидаться с семьёй и не увидев ни разу маленького сына. В первые дни войны их, молоденьких недоученных курсантов, посадили в самолёты и послали защищать родное небо. Он был одним из тех, кто погиб в эти первые дни, «пал смертью храбрых или пропал без вести», как было сказано в полученной похоронке.
Немцы успешно врубались вглубь Украины и люди, кто как мог, пытались обезопасить себя, покидая город. Эвакуация еврейского населения Одессы шла полным ходом. Уезжали все, кто только мог. А те, кто не мог по любым причинам, ворочаясь, не спали ночами, одни – надеясь на немецкую порядочность, другие – неизвестно на что. Бродские не испытывали иллюзий и, понимая ситуацию, были благодарны судьбе за возможность уехать вместе с близкими им Фанштейнами. Их было четверо: мадам Бродская, то есть Рахиль Давидовна с мужем Ефимом Абрамовичем и их дочь Дора с маленьким полуторагодовалым Боренькой.
Ни Бродские, ни Фанштейны не знали, не гадали, куда они едут. Ясно было одно: надо покинуть родной город, бежать любой ценой, подальше вглубь страны, на восток. Пусть даже в неизвестность, пусть на долгие лишения, но подальше от кровавых трагедий.
Бабушка разбудила всех и сообщила о неожиданном предложении мадам Фанштейн. Решение пришлось принимать очень быстро. Час незаметно пролетел в срочных сборах. В расстеленные на полу простыни скидывали всё самое необходимое, связывая в узлы. Собрали еды на дорогу, одели и накормили Бореньку, присели на минуту в знак прощания с родным домом. Оглядели все уголки и в последний раз всплакнули, глядя на оставленные на стенах портреты своих дорогих и уже погибших мальчиков: сына Абраши и отца Бореньки, Тимы. Впопыхах не догадались прихватить с собой никаких фотографий. Кто бы мог предположить тогда, что всё то, что было им дорого, будет растоптано злым антисемитским сапогом дворника, ждавшего прихода немцев всей своей ничтожной душой. Как рассказывали Бродским потом, дворник топтал стекло портретов и разорвал в клочки репродукцию могилы праматери Рахели, которую так любила бабушка, названная Рахелью в её честь. Выброшенными в мусор оказались и фотографии. Поэтому Боренька никогда не видел лица своего отца, зная о нём только из рассказов взрослых…
Фанштейны уже стаскивали свои вещи со второго этажа вниз. И чуть только обе семьи собрались вместе возле дворовых ворот, как показался посланный за ними грузовик. В нём уже сидели семьи других пожарников. Никто не поинтересовался родственными отношениями Бродских и Фанштейнов. Никому эта информация не была нужна. Важно было одно: пришла огромная беда, которую никто не мог ещё толком осознать. Беда одна на всех. Любые вопросы казались бы нелепыми. Единственное, что имело значение, было время: скорее, скорее, пока не поздно, надо торопиться и бежать.
Боренька сидел, доверчиво прижавшись к маме, и, наверное, чувствовал, как взволнованно бьётся её сердце, охваченное тревогой неизвестности в предстоящей дороге. Прощайте все, кто пока сладко спит под утреннее воркование голубей!
Прощайте, родные улицы и двор, где столько было хожено и пройдено, где каждый уголок и каждый камень булыжной мостовой был бесконечно дорог!..
Их привезли на какой-то грузовой узел, где было множество товарных вагонов и толпы людей, охваченных отчаянными попытками пробиться в любой вагон, пытались найти островок спасения для своей семьи любой ценой.
Боренька крепко держался, прижавшись к бабушке, обняв её за шею. Дора с отцом тащили все вещи, не спуская глаз с бабушки и Бори. Наконец, покончив с погрузкой в один из вагонов, Бродским вдруг стало ясно, что в толчее посадки они потеряли из виду Фанштейнов. В этом вагоне их не было и заниматься розыском в такой ситуации было невозможно. Расстроенные потерей друзей, с тяжестью в сердце, они и так уже были без сил. Кричали потерявшие друг друга люди, плакали дети, везде были наставлены горы сумок, чемоданов и узлов. Сесть было негде и не на что. Набившиеся в вагон люди стояли вплотную, как в переполненном трамвае.