Чудачка для пианиста

– Какой тебе чай? Есть зеленый и черный с бергамотом, – позвала меня Мила Васильевна.

– Мне только воду, я выпью шипучку.

– Может, домой отправляйся? А то выглядишь плоховато.

– Не могу, – я мотнула головой. Хвост хлопнул по плечу. Я сегодня свою копну усмирила и туго затянула резинкой. – У меня через два часа оркестр, должна там быть.

– О, не знала, что ты поешь в нашем духовом. Тогда, – Мила Васильевна подвинула ко мне чашку с горячей водой, – пей и беги на ленту.

Но я на нее не попала. Снова. Когда вышла из кабинета классного руководителя, урок уже начался. А я жутко боюсь закрытых дверей, потому потопталась у класса, послушала густой баритон педагога, через щель понаблюдала, как он пишет нотный стан на доске и какие черные у него короткие волосы. С виду молодой, вдруг бы пошел навстречу, но мне все равно было страшно.

Потому, увидев, как он идет захлопнуть покрепче дверь, я сорвалась с места и убежала по лестнице на первый этаж.

Там я выпросила у вахтера свободный класс с фортепиано, потому что планировала спасти свою шкурку студента.

Глава 11. Саша

После основных лент я задержался на пару часов в учительской, где проверял аранжировки второго вокального. Со мной какое-то время сидели другие учителя, а потом они разошлись по домам.

Раскрыв журнал, я посмотрел на идеально-ровный ряд ненавистных «н»-ок у Чудаковой и решил, что не буду никого заставлять учиться. Ее право вылететь из-за моего предмета из Академии. Хотя такого у меня еще не случалось за пять лет, обычно даже заядлые двоечники справлялись с заданием. А тут полный игнор, будто я ей что-то сделал. Глупо.

На третьей семестровой работе я чуть не завыл. Скучно… скучно… еще скучнее. Ноты откладывал в сторону и поражался, что среди студентов не оказалось ни одного перла или хотя бы янтаря. Ну, или простого гранитного камушка. Все песок и щебенка. Эх… в наше время были такие аранжировки, что закачаешься, а сейчас банальщина.

У Ани Селезневой хотя бы без ошибок получилось, даже аккорды и голоса правильно расставила, концовки вывела, но все как-то… тускло. Одним словом, не цепляло.

Я быстро расставил оценки, высший бал, конечно, получила Аня, и поплелся дальше восстанавливать фортепианную форму. Времени до новых занятий не так много, три недели всего, а пальцы были дубовые, особенно после нагрузки в пятницу. Но я не сдамся, нужно просто делать по чуть-чуть каждый день, и все получится. Это же не для концерта играть, а лишь показывать ученикам упражнения.

В коридоре по пути к фортепианному классу я наткнулся на девушку в светлом пальто. Кажется, та же что и на крыльце в пятницу была, правда, цветные перья в волосах я сегодня у нее не заметил, а густой русый хвост от поворота головы ударил меня по щеке и коснулся губ.

Не успел даже внешность толком рассмотреть. Только глаза синие, как два блюдца. Она сипло бросила: «Простите» и убежала. А я замер в проходе и долго смотрел вслед, вдыхал легкий парфюм и не понимал, почему вообще остановился. Резко отряхнулся, запустил пальцы в волосы и бодро потопал к кабинету. Подергал запертую дверь и вспомнил, что забыл взять ключ на вахте. Пришлось возвращаться. Какой-то я рассеянный последнее время, что совсем на меня не похоже.

Когда я все-таки вернулся в класс, нашел на верхней крышке фортепиано вязаный шарф из меланжевой нити. Приютился в уголочке и тихонько отдыхал от шеи хозяйки. Я решил, что поиграю минут сорок, а потом отнесу вещь на вахту, чтобы студентка-растеряша смогла забрать.

Играл я без энтузиазма, скорее, со скрипом. Почти как старый расшатанный механизм, который забыли вовремя смазать. Дубовые пальцы не слушались, мысли в голове путались, приходилось начинать сначала. Снова и снова. И это только гаммы, до полных произведений я не дошел и открывать их пока не рисковал, чтобы не сбить желание вообще что-то делать.

В очередной раз, начиная гамму от ре-диез, я застыл взглядом на скрученном, как змейка, шарфе. Не то голубой, не то зеленый, с яркими оранжевыми пятнами. От него приятно пахло, знакомо пахло, вкусно. Аромат крутил пустой желудок, отчего пересыхало во рту. Дошло до того, что я раздраженно вскочил со стула, подхватил вязаный хомут и пошел на выход.

Мягкая нитка играла под пальцами, хотелось потянуть ее к губам и вдохнуть поглубже нежно-свежий запах. Что за наваждение?

Пока вахтерша соображала, что от нее хотят, я развернулся и пошел на главную лестницу. Откровенно бежал от змея-шарфа, потому что меня выбил из колеи этот запах. Ересь какая-то, но в учительскую я вернулся с распахнутой душой и растрепанными чувствами. Еще в коридоре на ходу стягивал галстук, сбрасывал, показавшийся жарким, пиджак и расстегивал рубашку, что душила горло. Совсем сдурел от запаха. Теперь и пальцы впитали его в себя.

На столе, поверх остальных нот, лежала серенькая папочка.

– Студентка занесла, – сказала Татьяна Владимировна, учитель по истории искусств, и показала взглядом на стол. Она частенько задерживалась до семи и позже. Старше меня на несколько лет, одно время я замечал, что строит глазки, но как-то она не в моем вкусе, потому ни разу не дал повода. Нос у нее слишком острый, а еще волосы всегда жирные и некрасиво облепляют голову, выделяя квадратные скулы.

– Ничего не говорила? – спросил и перехватил папку двумя руками, покрутил, разыскивая подпись владельца.

Коллега покачала головой.

– Попросила тебе передать и умчала.

Папка ничем не выделялась от остальных, разве что цветом и каллиграфическими буковками «С» и «И», что отпечатались в правом углу. Я распахнул первую страницу и пробежался взглядом по партитуре.

– А… – обернулся, чтобы узнать, как звали студентку, но Татьяна уже вышла из кабинета.

Все гениальное неизбежно прячется в простом. Я даже присел на край стула, чтобы поверить своим глазам. «Вечная любовь»[9] Жоржа Гарваренца, великого французского композитора, в обработке студентки оказалась на мой вкус очень лаконичной и свежей. Да и еще на два голоса: мужской и женский. Невероятно. Кто это написал?

Полистал в самый конец и нашел приписку: «Аранжировка А. Чудаковой».

Вот тебе и Чудакова…

Глава 12. Настя

Оркестр гремел и плавил мозг, драл грудь низкими нотами альтов и саксофонов, резал по ушам трубами и тромбонами и оставался тошнотой под горлом. Было так плохо, что, когда дошла очередь петь, ноги еле разогнулись. В глазах плясали солнечные зайчики, меня пару раз бросило на стену, жестко мутило, отчего я стискивала кончик языка зубами, но все равно шла. Да, я – упорный слоненок. Или ослик. Упаду, но буду петь на новогоднем концерте. Они не выбросят меня на берег под названием «убираем из программы, Чудакова не справилась», как море мертвую тушу кита. Этого не будет. Никогда!

Алексей Васильевич подал холодную руку и, пока вел меня к микрофону, шепнул на ухо:

– Настя, ты справишься? Цвет лица у тебя пугающий.

– Я смогу, – быстро ответила и откашлялась в кулак, высвободила руку и до белых косточек вцепилась в стойку. Только бы не рухнуть, только бы… – Немного устала.

Немного? Я два часа головы не поднимала от партитуры, в висках до сих пор стучали ноты из «Вечной любви», прокручивались в бешеном танце знаки, фигуры, аккорды. Могу представить, что я там в аранжировке начудила. Не видать мне аттестации, как собственного затылка. Придется на коленях умолять Грозу, чтобы смиловался и дал мне еще один шанс.

Дирижер недоверчиво взглянул на меня, но отсчитал палочкой «Раз-два-три-четыре», разрисовывая воздух причудливыми фигурами, и музыка втянула мою волю в мягкие объятия.

Не знаю откуда брались резервы, но я пела. Хрипловато немного, но пела. Почти отключалась от мира, когда вытягивала высокие свистящие ноты, срезая их в жесткий драйв, почти скрим. Расщепление расслабляет связки, я знала это, потому старалась использовать только его, чтобы не дай Бог сорвать голос. От этого песня получилась очень роковой, колючей и драйвовой.