Книга Лазаря

– Если тело умирает, душа сразу уходит в другие миры. Когда Христос воскресил Лазаря на четвертый день, то откуда он вернул его душу? И вернул ли вообще? Никому же не известно, был Лазарь праведником или нет. Напрямую не говорится. Может, Матиас на это намекал за завтраком. А если душа Лазаря ушла сразу в загробный мир? То…

Мне пришла в голову очень простая мысль.

– Конечно, в аду, – проговорил я. – Есть же понятие о первородном грехе…

Мари удивленно посмотрела мне в глаза.

– После грехопадения Адама и Евы, – продолжил я рассуждать, – бог закрыл ворота рая и приставил ангела с огненным мечом охранять вход. Ни одна душа не могла попасть в рай… Смерть Христа искупила первородный грех, и ворота рая были открыты. Но Христос воскресил Лазаря до Распятия. Значит, душа Лазаря четыре дня находилась в аду. В этом что-то есть…

Мари молча встала и, одобрительно шлепнув меня по плечу, ушла в комнату. Из деревни, увязая ногами в мокром песке, торопливо шла Клара. Отлично – скоро обед.

Отец Матиас в столовой не появился, велев Кларе подать ему в комнату.

– Матиас не хочет, чтобы мы донимали его расспросами о Лазаре, – заметила Мари, пока Клара накрывала стол. – Может, ты и прав – он подбрасывает информацию кусками, чтобы мы сами додумывали.

– Не знаю, – отозвался я. – У меня ощущение, что только я должен что-то додумывать, а остальные знают гораздо больше. Ты, например.

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Мари. – О чем я знаю больше?

Жозеф, сидевший с нами, дремал, опустив голову почти до самого стола. Виктории не было. Как и Нии, которая обычно предпочитала принимать пищу после того, как поедят остальные. Ела она вместе с нами в очень редких случаях, и после сегодняшнего завтрака я заподозрил, что в столовой мы с ней больше не встретимся.

– Например, о чужой тени, – дал я выход своему недовольству. – И почему Виктория не выходит из комнаты. Да и вообще…

Вопреки ожиданиям Мари не стала грубить и называть меня дураком.

– Послушай, Алек, – успокаивающе ответила она, – если я что-то и знаю о происходящем, то все это мне было сказано нашим неандертальцем и Матиасом. Я и не знала, что они всем разное говорят.

– Ну… Может быть, ты и права, – произнес я, смущенный ее миролюбивым тоном. – Да и Хосе, по моему, тоже ни черта не понимает.

Появившаяся со сковородкой жаркого Клара внесла оживление за наш стол. Жозеф мгновенно очнулся и, сглатывая слюну, первым протянул тарелку.

Парню я искренне сочувствовал. Формально у него в миссии была комната, однако ночевать в ней ему доводилось нечасто. В основном он курсировал между деревней и Браззавилем по хозяйственным делам или с поручениями Матиаса. Сейчас Жозеф ожесточенно расправлялся с огромной порцией мяса, будто старался наесться впрок. В городе ему предстояло жить в грузовике, питаясь засохшими булочками и растворимым кофе. Нормальная еда в Браззавиле была по карману только обеспеченным людям и туристам.

Когда Клара убрала со стола посуду и поставила термос с кофе, в столовую заглянул уже готовый к поездке святой отец с пухлым портфелем в руках.

– Жозеф, заводи, – приказал он водителю и, посмотрев на меня и Мари, добавил: – Не забудьте – сегодня в деревне церемония. И Хосе пусть идет, хватит ему отлеживаться.

Церемония. Так Матиас называл шаманские пляски, которое проводили йоруба в деревне.

– Так ведь бокора нет, – попробовал я возразить. – Курицу некому резать.

Матиас зачем-то глянул на свои золотые часы.

– Не беспокойтесь, – усмехнулся он. – Бокор появится. Сегодня особый случай. Всем обязательно присутствовать. Ты, Алек, ответственный.

Сказал и с достоинством вышел. Снаружи донеслось тарахтение двигателя.

Настроение сразу испортилось. Нам полагалось время от времени присутствовать на обрядах вуду, которые проводили хунган с мамбо для деревенских. Никакого смысла в этих представлениях я не находил. Матиас в первые же дни выдал нам распечатанные на принтере брошюры с перечнем всех духов лоа и символами, которые им соответствовали. Я пытался, конечно, запомнить хотя бы несколько, но вся эта чепуха просто не держалась в голове. Хорошо еще, что он не устраивал экзаменов по этому первобытному предмету.

Мари, напротив, очень быстро разобралась во всех духах лоа и с удовольствием служила ходячим справочником. Однажды она обмолвилась, что почти год прожила с каким-то парнем в Новом Орлеане, где подобные церемонии считаются обычным делом. У меня сразу возникло мнение, что припадки одержимости, которые приходилось наблюдать на ритуалах, были очень близки ее наркоманской натуре. И я был совершенно уверен, что все виденные мной конвульсии и вопли были следствием принятия галлюциногенов или еще какого-нибудь дурмана.

Присутствовать на деревенских мистериях было полнейшим мучением. Тем более что я не был способен отличить одного вселяющегося в человеческое тело духа от другого. Мари всегда подсказывала мне и Хосе, кого именно сегодня вызывают. Я же не видел никакой разницы между духами плодородия или хорошей погоды. Одержимые всегда бесновались одинаково. Мари говорила, что это просто определить по символу, который называется веве и чертится мукой в круге. Не знаю, как она это замечала, поскольку сидели мы обычно позади барабанщиков и хора.

Начало всегда было одинаковым. В центре зала стоял столб-митан, символ ворот Папы Легбы, в нескольких шагах от которого находился перистиль, или храм со статуэтками божков, вокруг которого горели свечи. Хунган с мамбо усаживались у стены напротив, парни с барабанами и хор образовывали полукруг, оставляя место в середине для троих унси, основных объектов этого ритуала.

Хунган вставал и начинал церемонию, несколько раз выкрикивая обращение: «Папа Легба, открой врата, дай пройти!» Видимо подразумевая, что Папа Легба, он же Святой Петр, владеет ключами от ворот между нашим миром и миром духов. Без его разрешения ни один лоа не может войти в нашу реальность.

Затем хунган направлялся к митану и, дважды поцеловав его, принимался вырисовывать мукой круг, черпая ее из глиняной чаши. Внутри круга он той же мукой рисовал веве призываемого духа. Одновременно хор начинал петь католическую молитву, а барабанщики – отбивать ритм. Здесь появлялся бокор с черной курицей и ножом. Перерезав птице горло, он сцеживал кровь в чашу с остатками муки и размешивал получившуюся массу рукой. Хунган начинал призывать лоа, а бокор – кормить кровяной массой троих унси. Полагаю, чтобы приманить и задобрить кровью этого духа.

Хор, заканчивая петь молитву и не делая паузы, принимался тоскливо тянуть занудную африканскую литургию. Трое унси в такт пению и барабанному бою начинали танцевать, распаляясь и подбадривая себя нестройными выкриками до тех пор, пока вызываемый лоа не входил в одного из них. Одержимый валился на пол, суча ногами и пуская пену изо рта. Хунган, склонившись над ним, задавал вопросы, на которые тот отвечал то низким утробным, то визгливым голосом.

Зрелище было утомительным и где-то даже неприятным. Иногда некоторые детали обряда менялись, и лоа входил в самого хунгана. Случалось, что у митана отплясывала сама мамбо, потрясая обширными телесами. Длилось это представление около двух или трех часов, и высиживать до конца мне удавалось только с помощью плоской фляжки с ромом, которая помогала отключиться от происходящего и, бывало, даже слегка подремать…

Я собирался вечером посмотреть, как деревенские будут испытывать новый невод, но указания Матиаса игнорировать не следовало. Мари и я остались сидеть за столом с пустыми чашками из-под кофе.

– Ты неправильно делаешь, – вдруг негромко сказала Мари.

– Что неправильно? – взглянул я на нее.

Она приложила ладони к вискам, изобразив подобие маски аквалангиста.

– Серьезно? – я вспомнил загон со змеями. – Я так ограничиваю поле зрения, чтобы не выходить за тень.

– Нет, нужно не так. Следует смотреть очень пристально в центр тени так, чтобы периферийное зрение затуманивалось и тень как бы… заполняла светлые куски по краям. И дышать надо глубоко животом. А ты напрягаешься, и дыхание становится частым и мелким.