Рассуждения о «конце революции»

Не будем обсуждать ту собственно политэкономическую часть этого высказывания, в которой описываются связи между производительными силами, производственными отношениями и общественными формациями, вызревание первых в недрах старого общества, что, в конце концов, кладет эволюционный предел развитию последнего и требует революции именно в качестве политического механизма появления более высоких производственных отношений, и т. п. Вероятно, многое в этом описании нуждается в уточнении, что мы отчасти попробуем сделать ниже, рассуждая о капиталистической перманентной революции. Сейчас же обратим внимание на историческую конструкцию этого высказывания и на то, чтó она говорит о революции.

Очевидно, что эта конструкция имеет характер линейно-стадиального прогресса, двигатель которого Маркс и пытается объяснить при помощи описания взаимодействия производительных сил и производственных отношений. Для революций эта конструкция, в которую они необходимым образом вписаны, означает то, что революции неизбежны, имманентно прогрессивны и объективно детерминированы[16]. Такая их детерминация подразумевает то, что революции свершаются только тогда, когда они полностью «созрели». Эта «зрелость» означает как раз «совпадение» изменения обстоятельств и нашей деятельности. Первые ставят перед нами только такие задачи, какие наша деятельность, тоже подготовленная историческим развитием, способна решать, ибо средства их решения уже даны нам в руки самим общим прогрессом общества. Но он же обусловил характер задач, поддающихся решению нами.

Такое взаимно однозначное соответствие между характером встающих перед нами задач и способностью нашей деятельности их решать я и назвал допущением «предустановленной гармонии». Если у Лейбница она обеспечивалась Богом и выражалась в согласованности бытия монад и их единстве с Богом, то у Маркса она обеспечивается прогрессом и выражается в том, что деятельность исторических существ служит прогрессу и воплощает его. Лейбниц поучителен в обсуждении этого вопроса еще и пониманием того, что «предустановленная гармония» есть чудо. Полемизируя с оппонентами, которые иронизировали над характером «предустановленной гармонии» как чуда тем, что они называли ее «непрерывным чудом» (а это есть противоречие в определении), Лейбниц отвечал им, что «чудо отличается от естественного лишь по видимости и по отношению к нам, так что мы называем чудом лишь редко наблюдаемое», тогда как, в самом деле, «нет действительного внутреннего различия между чудом и естественным»[17]. Прогресс и есть чудо, неизвестно кем в отсутствие Бога произведенное. Доминировавшие в XIX веке идеологии представили это чудо как нечто естественное, как закономерность «естественно-исторического процесса», тем самом стерев границу между чудом и естественным на уровне «объективного» знания об истории, не зависящего от того, как история выглядит «по отношению к нам», аналогично тому, как у Лейбница тождество чуда и естественного никак не зависит от всяких видимостей, в плену которых находимся мы, смертные «эмпирические» существа.

Но нужно отдать должное «основоположникам марксизма»: они сами зафиксировали то, что «предустановленная гармония» задач и их решений, обстоятельств и деятельности не работает в истории. В пронзительном по своему драматизму фрагменте «Крестьянской войны в Германии» Энгельс пишет: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство. То, что он может сделать, зависит не от его воли, а от того уровня, которого достигли противоречия между различными классами, и от степени развития материальных условий жизни, отношений производства и обмена, которые всегда определяют степень развития классовых противоречий. То, что он должен сделать, чего требует от него его собственная партия, зависит опять-таки не от него, но также и не от степени развития классовой борьбы и порождающих ее условий; он связан уже выдвинутыми им доктринами и требованиями, которые опять-таки вытекают не из данного соотношения общественных классов и не из данного, в большей или меньшей мере случайного, состояния условий производства и обмена, а являются плодом более или менее глубокого понимания им общих результатов общественного и политического движения. Таким образом, он оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что должен сделать, невыполнимо»[18].

Трагизм ситуации, описанной Энгельсом, просто немыслим в логике «предустановленной гармонии» прогресса. Но есть ли хоть одна группа революционеров в истории ХХ века, хотя бы что-то сделавшая практически, которая бы не столкнулась с дилеммой между «можем» и «должны», взрывающей всю «предустановленную гармонию» прогресса? Ситуация, описанная Энгельсом, сугубо событийна и контингентна – она не выводима из каких-либо «законов истории» (хотя их призраки – в виде формулировок о «недостаточной зрелости» – то тут, то там возникают и в этом фрагменте). Более того, если такие законы вообще в каком-то виде имеются, то ситуации, подобные описанной Энгельсом, есть их прерывание.

Событийность и контингентность революции были, таким образом, зафиксированы «основоположниками марксизма» в исторических описаниях революций. Но они – в качестве ключевых характеристик революции как исторического явления – не были систематически соотнесены с тем политэкономическим пониманием революции, образчик которого мы находим в Марксовой «К критике политической экономии». В этом и состоит главная проблема нашего современного теоретического понимания революции. Пока не возникла современная политэкономическая критика современного капитала (глобализированного, финансиализированного, сетевого, стирающего старые границы между необходимым и прибавочным трудом, рабочим и «свободным» временем и т. д.), нам остается довольствоваться, опираясь на уже сделанное предшественниками, углубленным осмыслением историчности революции, освобожденной от привязки к прогрессу, т. е. осмыслением ее событийности и контингентности. Этого, как отмечалось, недостаточно для выработки современной теории революции. Но это – та методология, за которую нужно держаться, оппонируя всем нынешним версиям «тезиса о конце революции».

Прививки против революции

18 февраля 2017 года в Храме Христа Спасителя состоялась конференция, приуроченная к столетию революционных событий 1917 года. Она была первым большим мероприятием 2017 года, связанным с этой знаменательной датой, которое обозначило тональность нынешнего как бы официального, учитывая статус участников (церковные иерархи, министр, генералитет академического мира и т. д.), отношения к революциям 1917 года. Наверное, точнее всех эту тональность выразил академик А. Чубарьян: «Нужна прививка против революции, а прививка— это исторические уроки, осознание того, что принесла наша российская революция»[19].

В поисках прививки против революции нет ничего уникально российского. Можно сказать, что это – общая забота властвующих по всему миру. Почти недостижимым образцом совершенства в этом плане является полное ретуширование в мейнстримной британской историографии Английской революции XVII века в качестве «междуцарствия» (Interregnum), благодаря чему исчезает сам потенциально опасный предмет рефлексии и воспоминания. Не исключено, что столь успешная операция с прошлым была возможна лишь в специфических условиях – сам предмет и его «аннулирование» свершились до подъема критического и рефлексивного духа Просвещения. К тому же на все это счастливо наложилось событие совсем другого рода – государственный переворот 1688–1689 годов, который наполнил собой понятие «революция» в национальном сознании, причем именно в качестве «славной революции», что позволило позднее (Э. Берку и другим) противопоставлять ее «неправильным» и «несчастным» народным революциям, таким как Французская[20].

16

Все эти три момента революции – неизбежность, имманентная прогрессивность, объективная детерминация – уже были подвергнуты критике в отечественной печати. У Владимира Мау на их место приходят соответственно революция как «разрыв естественного хода событий», возможная консервативность революции, «необязательность» революции для решения стоящих перед обществом задач и каузальность, но не телеологичность революции. См. Мау, Владимир. Революция. Механизмы, предпосылки и последствия радикальных общественных трансформаций. Москва: Издательство Института Гайдара, 2017, с. 8, 9, 17, 30. Понятие каузальности здесь требует уточнения. Разумеется, в предреволюционной ситуации должны возникнуть обстоятельства, обусловливающие возможность революции и способные послужить ее триггерами. Но это, строго говоря, каузальность не самой революции как специфического события (или цепи событий), а деградации/распада тех общественных структур, сохраняющаяся цельность которых сделала бы революцию невозможной. Революция как «разрыв естественного хода событий» и означает прерывание действия старой цепи причин и следствий и запуск новой цепи. Собственная каузальность революции начинает выстраиваться в той логике, которую Мау называет «стихийностью» и которую я предпочитаю называть «спонтанностью».

17

Лейбниц, Готфрид Вильгельм. «Переписка с Кларком», в: Готфрид Вильгельм Лейбниц. Сочинения. Т. 1. Москва: Мысль, 1982, с. 497.

18

Энгельс, Фридрих. «Крестьянская война в Германии», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т. 7. М.: Госполитиздат, 1956, с. 422–423.

19

См.: «В Храме Христа Спасителя состоялась научная конференция, приуроченная к столетию февральской революции», Патриархия. ru, 19 февраля 2017, http://www. patriarchia.ru/db/print/4806909.html.

20

Хотя в наш век, который есть наследник Просвещения, каким бы «блудным сыном» этот наследник ни был, никакие результаты репрессии и гашения памяти, никакие достижения в «натурализации» традиции не могут быть окончательными и абсолютно надежно прикрытыми от вопрошания и ревизии. В той же британской историографии есть, конечно, течение, представленное Кристофером Хиллом, Брайаном Мэннингом, Остином Вулричем и другими, которое стремится осмыслить события 1642–1660 годов именно в качестве революции. Благодаря этому она продолжает жить как понятие даже в столь консервативной среде, как британская историография.