Вологодские заговорщики

Не слишком докапываясь, как так вышло, что убиенный царевич оказался жив, деловитые северяне (и торговые гости, и монахи в обителях, и зажиточные крестьяне, и рыбацкие артели) поспешили подтвердить у нового царя свои стародавние права и льготы, чтобы никто не согнал с земель и не мог увеличить налоги. Тот прислал им воеводу – Федора Нащокина, который оказался большим негодяем. Дал он им и дьяка Ивана Веригина, который додумался до глупости: запечатать в амбарах и на складах все купеческие товары. Купцы ему этого не позволили. Вскоре вологжане, претерпев от неслыханных поборов новой власти, разобрались, что к чему, раскаялись в своей опрометчивой присяге и вернули себе прежнего воеводу – Никиту Михайловича Пушкина, а также прежнего дьяка – Романа Макаровича Воронова. Потом они взяли приступом дом Булгаковых, где сидел тушинский воевода, захватили всех тушинцев и оказавшихся в городе поляков, в том числе пленных. Сгоряча всех их перебили, а трупы скинули с горы в реку Золотицу, она же потащила их в реку Вологду, и там они сгинули. Таким несложным способом вологжане перешли на сторону Москвы и заново присягнули в верности московскому царю. Царь Василий Иванович особой грамотой благодарил их, и более вологжане в политику не лезли. Воевода Скопин-Шуйский прислал им немного войска и своих воевод – Григория Бороздина да Никиту Вышеславцева. И это вологжане от души одобрили.

Храм, который краем глаза приметил Деревнин, был Ильинским, при Ильинской обители. Рядом был и другой – в честь Варлаама Хутынского, также деревянный. Вот туда и послали Гречишниковы парнишку за батюшкой – Ильинский-то холодный, его на зиму запирают, а Варлаамовский теплый, там и молебен служить.

Кузьма Петрович так был рад, что брат с семьей благополучно до Вологды добрался, что позвал гостей – иные, московские беглецы, с Мартьяном Петровичем были знакомы, иные, вологодские жители, покамест нет. Первым пришел тот, за кем было послано, отец Амвросий, и с ним купец Кондратий Акишев, на чьи средства с прошлого лета обустраивалась небогатая обитель. И тут же пришел сосед, купец Рыбников.

Заговорили о строительстве Успенского Софийского собора, начатого еще при государе Иване Васильевиче, который все еще не был толком завершен. Комнатные женщины меж тем накрывали стол, и Деревнин с Гаврюшкой только что слюнки не роняли: в Москве и до Великого поста питались чуть ли не как иноки-постники, в дороге немногим лучше, а тут с поварни прилетали сладостные запахи доброй горячей еды – хорошая стряпуха такой тебе постный пирог испечет, что пальчики оближешь.

С церковного строительства речь перескочила на покойного царя.

– Иван Васильевич великий затейник был, – сказал Кузьма. – Приехал как-то сюда на Пасху и был недоволен, что город как-то лениво укрепляют. И тут же, в великий пресветлый день, во всех храмах с амвонов объявили: всем, где бы кто ни находился, хоть ты князь, хоть ты воевода, и с женами вместе, из церкви домой не заходя и платья на смирное не переменив, идти таскать дубовые сваи к городскому рву, что потребны для укрепления городовой стены. И что тут поделаешь? Бабы взвыли – но пошли.

– Суров был государь, – согласился Деревнин и подумал: вот такого бы сейчас, чтобы погнать прочь панов без всякого сожаления.

– А то мне еще покойный батюшка рассказывал, – добавил Акишев, – что суров он был не только к людям. Поставили в Насон-городе у архиерейского дома Успенский храм. Что за город, коли в нем Успенского храма нет? Вот церковь готова, вот наш государь входит в нее, чтобы обозреть, и тут ему на голову с потолка что-то валится. Скорее всего, это был кусок штукатурки, и немалый – лицо оцарапал. Тут наш великий государь возмутился и велел новехонькую церковь разобрать. Все взмолились, насилу отговорили. Но еще долго храм стоял неосвященный – царь не велел.

– Ишь ты, вон оно как… – пробормотал Деревнин.

– А еще была большая беда из-за телят, – добавил Рыбников. – Когда стены Насон-города строили, людишки государевы оголодали и ничего иного купить себе не могли, кроме как телят. Зарезали, съели, но когда государь узнал – велел их за то казнить.

– Телятину есть – грех, – согласился отец Амвросий. – Но я иначе слыхал – будто это были не государевы людишки, а пленные поляки, им их вера дозволяет.

– Когда на Москве хозяйничал Расстрига, он тоже телятину ел, – вспомнил Деревнин. – И многим это не нравилось.

Гаврюшка слушал все эти речи с огромным любопытством. Новые знакомцы ему пришлись по душе – веселые, улыбчивые, добрые. Его растил дед, бывавший не в меру угрюм, других взрослых мужчин, кроме сторожа Антипа, Гаврюшка почитай что и не знал. Да и кого он знал? Матушку, что потихоньку баловала? Теток Аннушку и Василису, которым еще и пятнадцати не стукнуло? А соседские ребятишки – они и есть ребятишки, что с них возьмешь.

Мужское общество Гаврюшке страх как полюбилось. Дед ему толковал, что вот пойдет на службу – заведет себе друзей среди приказных и сам во благовременье женится на дочке приказного. Но коли они все таковы, как дед, – купцы лучше, с купцами веселее! Вон как красиво расселись за столом – все дородные, плечистые, белозубые, пышнобородые, в нарядных полосатых зипунах – кафтаны скинуты, потому что горница жарко натоплена.

А на Москве-то все мерзли, дрова берегли…

Первым о Гаврюшке вспомнил Кузьма Петрович.

– А что, братцы, нет ли у кого на примете места для отрока? – спросил он. – По всему выходит, что Гаврюша должен стать кормильцем.

– В приказную избу бы, – высказал пожелание Деревнин. – Отрок у меня грамоте знает, читает бойко, писать обучен.

Купцы посовещались – куда бы пристроить. Внутри стоявшего над рекой Насон-города были места, где мог бы пригодиться знающий грамоте отрок: в съезжей избе кто-то должен писаниной заниматься, в дьячьей избе при избе воеводской – также. Имелась еще писчая избушка, в которой сидели площадные подьячие; на Москве они околачивались в Кремле на ивановской площади, а тут имели свою крышу над головой. В тюрьме вроде бы писарь не требовался. При восьми амбарах, государевых житницах, наверняка бумажными делами ведали свои люди. Неподалеку от Пятницких ворот в губной избе сидели губные старосты, ведающие всякими безобразиями, воровством, грабежами, убийствами. И рядом были еще две избы – казенная и таможенная.

Купцы все эти места перебрали, и стоило кому заикнуться о казенной избе, вроде там место освободилось, тут же выяснялось, что место держат для кого-то из своих.

– В Насон-город не так просто пробиться, – ответил Рыбников. – Разве что пристроиться к площадным подьячим, но от них денег не жди, только науку – выучат, как кляузы писать. Отец Амвросий, что присоветуешь?

– Покажись-ка, отрок, – велел батюшка.

Гаврюшка вышел из уголка, где смиренно сидел, и встал перед священником.

– Молитвы знает, – торопливо добавил Деревнин. – Сам обучал. Псалмы хорошо вычитывает…

– Лет ему сколько?

– Тринадцать, четырнадцатый пошел. Да Господи! Скоро ж ему четырнадцать стукнет! Его на Гавриила-архангела крестили! – вспомнил Иван Андреевич.

– Вот и славно. Ну, что иерей Божий может присоветовать? В пономари, – сказал батюшка. – Пусть Богу послужит, а там, глядишь, другое место ему выйдет. Я узнаю и своего Насонка пришлю сказать. Другого ничего вроде и нет…

На том и порешили.

Гаврюшка и рад бы возразить, но как перечить старшим?

Беда была в том, что он плохо знал церковную службу. Конечно, и мать его водила, и тетка Авдотья, и дед приказывал себя сопровождать, но все это случалось редко – боялись москвичи лишний раз нос на улицу высунуть. У князей и бояр – домовые церкви либо выстроены переходы, чтобы, почти наружу не выходя, со своего двора до самого ближнего храма добежать. Богатый человек может и домой попа зазвать – отслужить молебен, может и не то что крестовую палату – домовую церковь у себя завести. А отставной подьячий, что каждой полушке счет ведет, – не может.