Край зовёт

Тут кто-то из них упоминает слово «вчера» – и я снова вспоминаю Алика. Думают ли остальные о нём так же часто, как я? Если думают, то почему не говорят? Может, у них так принято: не обсуждать трагичные истории тех, кого они навещают, и вообще приходить к каждому только один раз – я ведь чувствую, что к Алику мы больше не придём. Не углубляться в чужое горе, чтобы самим не пойти ко дну. Ведь однажды они трое чуть было не… О своём сне с Аликом в главной роли я в итоге так и не рассказываю. А о виденной мной наяву гиене, ошивавшейся возле его больничной койки, – тем более. Кажется, если я начну описывать сюжет сна – меня просто не поймут. Этим я нарушу их «кодекс». Кодекс клуба самоубийц. А если расскажу о гиене – так просто сочтут чокнутой.

Вадя неожиданно радует меня тем, что сам начинает разговор на другую волнующую меня тему.

Вадя: Я тут, кстати, всё ещё думаю насчёт числа двенадцать. Перебрал всю символику, которую знаю: двенадцать апостолов, двенадцать знаков зодиака, двенадцать подвигов Геракла, двенадцать главных олимпийских богов – да, я даже в мифологию полез.

Света: Вадечка, а что это значит именно для нас? Вот выпало нам это число – и что теперь? Чего ждать?

Толик: Да я уже забыл про эти кубики. Это же какие-то две игрульки с точками всего лишь, чего вы заморачиваетесь?

Но «глас разума», которым пытается вещать Толик, все упорно игнорируют.

Вадя: Ещё я вычитал у одного автора идею о том, что двенадцать – это число жертвы. И жертва эта – главное условие восхождения человека к высшим, божественным силам.

В мыслях у меня тут же снова вырисовывается образ повешенного с пропавшей двенадцатой карты Таро. Как было написано в трактовке? «Перемены, которые могут потребовать жертв». То, что карта пропала, означает, что не будет перемен? Или не будет жертв? Я смотрю на беззаботные сообщения в нашем чате, на аватарки его участников и думаю вдруг: а если скоро всего этого не станет? Странное предположение, кружащееся сухим листом в водовороте мыслей и вскоре исчезающее в нём.

Вадя: А о Мистическом Городе вы слышали? Он окружён высокой стеной, имеет двенадцать ворот и на них – двенадцать Ангелов. И если уж в эту сторону двигаться, то надо ещё вспомнить карты Таро – без этого никак.

Я покрываюсь гусиной кожей. С нетерпением и, в то же время, страхом жду Вадиных выводов насчёт связи нашего числа с Таро. Вадя пишет, что тут всё не так просто. Если начинать нумеровать карты с нуля, то есть первая карта, Шут, будет нулевой, тогда двенадцатая карта – это Повешенный. А если с единицы, тогда под номером двенадцать будет другая карта – Справедливость. О Повешенном Вадя пишет то, что я и сама уже читала: о жертвах ради перемен и прочем. А Справедливость символизирует связь наших поступков с нашей судьбой: то, что мы делаем, создаёт нам будущее. Короче говоря, что сеешь, то и жнёшь, как любит говорить бабуля. Выпавшая человеку Справедливость говорит о том, что ему предстоит принять важное решение и при этом быть очень осторожным и осмотрительным.

Мы начинаем обсуждать одну карту, потом – другую, потом спорим о том, насколько всему этому вообще можно верить. Наша четвёрка делится в этом споре на два лагеря: мы с Толиком – скептики и материалисты, сомневающиеся во всех этих символах и их влиянии на судьбу, Светка с Вадей готовы поверить в то, что всё это «не просто так». Спорим мы не так уж отчаянно – пух и перья не летят по сторонам. Но, если по-честному, то я вообще-то должна занимать нейтральную позицию. Я уже несколько дней далеко не такой убеждённый скептик, которым сейчас зачем-то хочу казаться. О пропавшей карте из колоды я всё ещё молчу. Всё то же чувство не отпускает меня: будто кто-то навсегда запретил моим пальцам писать, а голосу – произносить хоть слово об исчезнувшем Повешенном. Я открываю в галерее изображение карты, чтобы снова рассмотреть и вспомнить детали. Да ведь лицо этого висящего вниз головой человек так похоже на… лицо Алика. Нет, это всё мне мерещится. Я ведь тогда, в больнице, так старалась не запоминать эти измождённые, заострившиеся черты. Поэтому теперь в моей памяти только набросок-черновик, но не точный портрет Алика.

Спор в итоге заходит в тупик. Разговор постепенно сворачивает в другую сторону. И тут Светка неожиданно пишет то, что продолжает эти мои мысли. Я читаю и не верю своим глазам. Почему именно сейчас…?

Света: Ребята, я звонила руководителю, спрашивала про Алика. Он говорит, что к нему уже начали пускать родственников. Буквально на две-три минуты пока что.

Некоторое время никто ничего не отвечает. Это молчание кажется мне каким-то осуждающим почему-то: будто Светка нарушила их общий на троих обет молчания на запретную тему. Я на свой страх и риск его нарушаю тоже.

Я: Значит, мы больше его не сможем навестить?

Света: Ну, насколько я поняла, наша помощь уже не нужна. Поэтому, наверно, нас больше не позовут к нему.

Меня вдруг пронзает чувство вины перед Аликом. Получается, мы его бросаем, потому что кто-от сказал, что в нас он больше не нуждается. А вдруг нуждается? Его-то самого об этом спросили? Это почти предательство. Он наверняка ведь помнит, как Светка его держала за руку. Я уверена, что помнит и слова ребят, примиряющие его с жизнью и отводящие подальше от смерти. А что ему способны дать непутёвые родственнички? И что если… гиена вернётся, а рядом с ним никого не будет, чтобы её прогнать? Я сама себе не верю, что думаю сейчас об этом как о реальной угрозе! И всё же видение моё было таким реальным.

Света: Даже если мы очень захотим прийти к нему, нас не пустят. Нам уже туда нельзя. Теперь к нему пускают только своих.

Да уж. Эти свои хуже чужих. Светка, наверно, пытается сейчас успокоить собственную совесть.

Света: Ребята, а у вас не бывало такого… В общем, помните такое огромное колесо – все же в детстве на нём катались? Когда твоя кабинка поднимается на самый верх, внутри что-то сжимается, а потом – снова расслабляется. Как гармошка. А если ещё и вниз посмотреть – то вообще дух захватывает.

Толик: Ага, колесо я обкатал раз тыщу. Не слезал с него почти.

Вадя: А я всегда боялся высоты. Поэтому к колесу даже не подходил никогда.

Света: Так вот, вы сейчас иногда чувствуете такую же «гармошку» внутри, как тогда, на колесе? После того, как мы выходим из чьей-то палаты. Когда гармошка сжимается – страшно, когда расслабляется – появляется какой-то дикий азарт, и вот тогда кажется, что ты готов на всё, и хочется сделать что-то такое… Как будто это от них, от ребят этих мы чем-то таким особенным заражаемся. А ещё из-за этого чувства хочется приходить в больницу снова и снова.

А у меня сейчас одно желание: заставить Светку замолчать. Ну, то есть перестать писать. Остановиться, в общем. То чувство, о котором она сейчас говорит, – это ведь тот же зов просыпающегося внутри падальщика, только под другим «соусом» поданный и другими словами описанный. Я прекрасно понимаю то, что пытается выразить Светка. И я очень хорошо представляю, как этот падальщик грызёт её изнутри, каждый раз требуя новую пищу, новую жертву. Его сводит с ума запах смерти – и он же его насыщает. В этот самый миг меня осеняет страшная догадка. А не мы ли… те самые гиены? Не запах ли смерти, который ещё не выветрился из Алика, нас привёл к его больничной койке? Или всё-таки желание поддержать его и удержать на краю, чтобы он снова не попытался ринуться вниз? Теперь, когда Светка говорит об этом знакомом мне чувстве, я уже не уверена, как раньше, в том, что нами двигал только благородный порыв. Зато я абсолютно уверена в другом: мне хочется немедленно вырвать Светку из власти падальщика прямо сейчас, хотя бы на короткое время, и ещё – не отдать ему Толика и Вадю. Поэтому надо, чтобы они не успели понять Светкины слова, не успели заразиться от неё способностью перерождаться в падальщика. Да и от меня – тоже. Поэтому тут же пишу впопыхах первое, что приходит в голову.