Страница 17 из 27
«Тусклый коридор, освещенный красными лампами. Пахнет как в метро. В конце полуоткрытая дверь. За дверью приглушенный стук барабана, саксофон, какофония звуков. Тонкое облако голубого дыма, столики стоят плотно друг к другу. Здесь бездельничающие студенты, миллионеры, бизнесмены, художники со своими моделями и женщины. С полузакрытыми глазами, одурманенные музыкой, они ритмично и безмолвно покачиваются на танцполе. Одна толстая негритянка в атласном платье с глубоким вырезом поет… И без того тусклый свет практически гаснет. Негритянка поет тихо и проникновенно, отбивая ритм ногой. Ее голос становится все громче и громче, все пронзительнее и пронзительнее, мелодия ускоряется. Негритянку захлестывают эмоции. Ее толстое тело извивается, она в исступлении взмахивает руками и надрывно кричит: «Everybody noo wot was trubblin’ her, crying fo de Carolinas». После выступления раздается гром аплодисментов. Потом негритянка поет еще и еще, раскаты ее богатого, фруктового, тягучего голоса разносятся по залу. Она ни на секунду не перестает двигаться. Но на этом вечер не заканчивается. «Утомленные отдыхающие» идут подкрепиться куриным супом и горячими сосисками в заведение «Художник», расположенное на тихой улице. Они нажимают на звонок, и тяжелая массивная дверь приоткрывается. Посетители проходят через тихий внутренний дворик и спускаются в небольшую подвальную комнату, в которой стоят простые столы и скамейки. В углу тихо играет на пианино слепой музыкант. Суп здесь горячий и изумительный на вкус, пиво – золотое или темное. Вокруг столов из сосновых досок собираются актеры, художники, писатели и псевдоинтеллектуалы»[184].
24 октября 1929 г. в «Черный четверг» фондовый рынок Уолл-Стрит обвалился. С падением рынка исчезли надежды Германии на дальнейшее процветание. Даже до начала Великой депрессии можно было заметить, что «золотые годы» Веймарской республики приближаются к концу. Стивен Спендер вспоминал, как неприятно его поразила бедность, которую он наблюдал в Гамбурге летом до начала кризиса. Он писал: «Сейчас у меня нет желания заниматься своими обычными делами… В стране бедственное положение. Если раньше я относился к толпам проституток, как к товару, то сейчас я не могу выбросить из головы ассоциацию с павшими животными. Мне не доставляет удовольствия играть роль стервятника-иностранца»[185].
Лилиан Моурэр предчувствовала наступление кризиса. Она не только писала рецензии на пьесы и оперы, но и создавала статьи на более общие темы. Немецкие железные дороги приглашали Лилиан наряду с другими журналистами посетить отдаленные места страны. Англичанка была поражена, в каких объемах тратились бюджетные средства: «Мне показывали великолепные новые постройки… просторные многоквартирные дома, стоящие вокруг усаженных деревьями двориков, очаровательные коттеджи на одну семью в новых жилых районах. Я сравнивала эти проекты с тем, что видела в других странах. Восстановленные районы во Франции выглядели очень дешево и посредственно по сравнению с благоустроенной Германией»[186].
Моурэр прекрасно понимала, что «карнавал государственных расходов» проходил за счет краткосрочных американских займов. Когда пузырь лопнул и американцы потребовали вернуть долги, последствия для Германии оказались катастрофическими.
Через год после начала кризиса посол Великобритании в Германии заметил, что немецкие министры больше не дают званых обедов и не посещают их: «Они не могут принять приглашение иностранцев потому, что не в состоянии пригласить их в ответ. Кроме того, вне всякого сомнения, они опасаются реакции, которую фотография за роскошным столом может вызвать у чиновников, чьи зарплаты они урезают… Пышные банкеты, которые раньше давали банкиры-евреи, в Берлине в этом году отменяются. И для пищеварения это даже лучше»[187].
Жизнь становилась все беднее. Спендер отмечал, что в Берлине стало невозможно войти в магазин без того, чтобы не встретиться с нищими. При этом многие французские туристы считали, что немцы хотят использовать экономический кризис как предлог не выплачивать репарации. «Возвращающиеся из Берлина французы рассказывают, что немцы живут в этом городе расточительно и роскошно», – сообщал писатель Андре Жид Гарри Кесслеру[188]. Эмили Поллард описала один обед, которым она наслаждалась в Госларе летом 1930 г. Это был «настоящий пир богов», состоявший из шести перемен блюд, среди которых Эмили больше всего запомнились суп из зеленой черепахи и краб[189].
«Это бурлящий котел истории, которая создается у нас на глазах, которая проверит на истинность все политические теории точно так же, как мы путем приготовления пищи проверяем рецепты из кулинарной книги. В берлинском котле смешались безработица, недоедание, паника на фондовых рынках, ненависть к Версальскому договору и другие мощные ингредиенты»[190], – писал Кристофер Ишервуд.
Когда 26 февраля 1924 г. Гитлер после неудавшегося путча предстал перед судом в Мюнхене, где ему было предъявлено обвинение в государственной измене, мало кто сомневался в том, что его политическая песенка спета. Однако всего через два дня в английской газете «Manchester Guardian» писали: «Гитлер сейчас – герой. Пресса перепечатывает целыми абзацами отрывки из его выступлений в свою защиту, и эти материалы производят огромное впечатление».
«Потоком предельно эмоциональных речей, которые он произносил с пеной у рта», тридцатичетырехлетний Гитлер привлек внимание всей нации. Он критиковал евреев, Версальский договор и Веймарское правительство, и все это гипнотическим образом действовало на миллионы немцев, в том числе на судью, который вынес Гитлеру до смешного легкий приговор – всего девять месяцев тюремного заключения. Репортер газеты «Manchester Guardian», наблюдавший за ходом судебного разбирательства, был озадачен очевидным отсутствием мотива у Гитлера: «Не складывается ощущение, что он борется за угнетенных и униженных. Он участвовал в заговоре, рисковал собственной жизнью и жизнями других людей без какой-либо видимой причины». Журналист добавил, что он не увидел личных амбиций или личной заинтересованности Гитлера, которые могли бы объяснить риск, на который тот пошел. Как бы то ни было, с точки зрения саморекламы суд был возможностью для Гитлера заявить о себе на всю страну, хотя в последующие несколько лет после его освобождения национал-социалисты продолжали оставаться на периферии немецкой политики. Именно в этот относительно спокойный период Гитлер стал бесспорным лидером партии, и с тех пор его величали не иначе как «фюрер».
14 сентября 1930 г. политическая ситуация резко изменилась. В этот день национал-социалисты получили 107 мандатов на выборах в Рейхстаг[191]. Партия начала активно действовать. После неудавшегося путча Гитлер пришел к выводу, что победы надо добиваться законным путем. Газетный магнат лорд Ротермир, находившийся во время выборов в Мюнхене, был рад успехам Гитлера и считал, что нацизм откроет новую эпоху в истории Германии. Он говорил англичанам, что немецкий фашизм поможет Европе сдержать коммунистическую угрозу[192].
Рамболд относился к нацизму более скептически. Через месяц после выборов, 13 октября, прошло первое заседание Рейхстага, и посол написал королю Георгу V: «Я был в Рейхстаге, когда в зал вошли немецкие фашисты в своих запрещенных униформах: в рубашках цвета хаки, галифе и гетрах, а также с повязкой со свастикой на руке. Один из их руководителей был одет в костюм, в котором не очень хорошо смотрелся. Они прибыли в Рейхстаг в пальто, чтобы скрыть свою униформу, а само их появление в зале могло бы стать постановкой мюзик-холла Муссолини. Несмотря на то, что они часто ведут себя по-детски или недостойно, им удалось вдохнуть в страну новый дух, который выражает желание немцев «двигаться дальше»[193].
184
Constantia Rumbold, ‘Changing Night Haunts of Berlin’, n.d., c. 1930.
185
Stephen Spender to Isaiah Berlin, 30 January 1930.
186
Mowrer, p. 210.
187
Rumbold to Harold Nicolson, 3 November 1930, Bod., MS. Rumbold dep. 38.
188
Kessler, 29 November 1931, p. 405.
189
Pollard, Diary, 25 July 1930.
190
Christopher and His Kind, p. 43.
191
Это был беспрецедентный случай в европейской политической истории – до этого у нацистов было 8 мест.
192
The Spectator, 26 September 1930.
193
Rumbold to King George V, 31 October 1930, Bod., MS. Rumbold dep. 38.