Дерзкие забавы

Поэтому я тут же еду домой и сажусь рядом со своей младшей сестрой напротив родителей в нашей светлой, просторной, счастливой семейной гостиной – комнате, которая сейчас, в данный момент, похожа на могилу, – и немедленно включаю сигнал тревоги. В обычные дни наша семья очень шумная, а сейчас в доме непривычно тихо. И я чувствую, что нужно сказать «привет» шепотом. Занавески раздвинуты, но густой туман, который идет со стороны моря, делает помещение мрачным и темным.

Семья для меня всегда была и есть центром моей вселенной. Мама была актрисой, когда они поженились с папой, а папина карьера не особо ладилась, пока я не поступила в старшую школу. Поэтому, когда я была маленькой, мы с папой часто кочевали с мамой с одних съемок на другие, пока не родилась моя сестра, Беллами. Она младше меня на шесть лет, и большую часть времени мы проводили втроем.

Папа очень эмоциональный и отзывчивый, заботливый, он воплощение энергии и страсти. Мама – прекрасная, спокойная движущая сила нашего семейства, она ведет хозяйство, подмигивая из-за широкой спины отца. Но в данный момент она сидит рядом с ним, он сжимает ее ладонь обеими руками, и я вижу, сидя напротив них, с другой стороны кофейного столика, что у нее на лбу выступил пот.

В голове проносится мысль, что они собираются сказать нам, что продают дом (я выставлю пикет на подъездной дорожке и буду стоять там, пока они не передумают!). Потом – что они переезжают в Лос-Анджелес (я буду вне себя). Потом – что у них какие-то проблемы и они должны пожить какое-то время врозь (этого я даже представить себе не могу!).

– Что случилось? – медленно спрашиваю я.

Мама закрывает глаза, делает глубокий вдох, а затем смотрит прямо на нас и говорит:

– У меня рак груди.

Все слова после этих четырех звучат как-то нечетко и размыто. Но я все же понимаю достаточно, чтобы уяснить: у мамы опухоль примерно три сантиметра в груди, раковые клетки также обнаружили у нее в нескольких лимфатических узлах. Папа нашел опухоль, когда они принимали душ однажды утром. Я испытываю слишком большое облегчение от факта, что он ее нашел, чтобы смутиться при этой информации. И она не хотела говорить нам, пока не разузнала все как следует. Она дала согласие на мастэктомию и последующую химиотерапию, и операция будет в понедельник, то есть через три дня.

Все происходит слишком быстро. Но для такого «спасателя», как я, недостаточно быстро. Я могу засыпать их вопросами, как будто читаю по книге: а вы заручились мнением еще одного врача? сколько времени уйдет на восстановление после операции? как быстро после этого ты сможешь начать химию? какие лекарства тебе будут давать?..

Но я слишком ошеломлена, чтобы понять, будет ли уместно отреагировать на эту новость подобным дождем вопросов.

Когда папа упоминает о том, как он нашел шишку, Беллами взрывается смехом, но тут же срывается в истерические рыдания. Мама говорит как автомат – я вижу такое впервые в жизни! – сообщая детали того, что сказал врач. Папа хранит непривычное молчание.

Какую реакцию можно назвать правильной, когда ты вдруг понимаешь, что центр твоей вселенной смертен?

Мама заканчивает разговор, заявляя, что рассказала нам все, что знает. И что она обещает быть сильной. И что она в полном порядке. А сейчас она хотела бы прилечь и немного побыть одна. Я же едва могу дышать, а взглянув на лицо отца, понимаю, что ему сейчас еще хуже – гораздо хуже.

Мы с Беллами сидим и смотрим «Улики» почти без звука. Она свернулась калачиком у меня на коленях, а папа исчезает в коридорчике, ведущем в их спальню. На своем телефоне я читаю один за другим сайты с информацией о третьей стадии рака груди, и каждый новый кусочек информации мысленно взвешиваю на весах с шансами моей мамы на выживание. Идут титры, а затем экран становится пустым – и только тогда я понимаю, что фильм закончился.

НО Я НИЧЕГО не могу сейчас сделать. Мама не хочет, чтобы мы что-то делали. Она не хочет, чтобы мы заботились о ней. Она хочет, чтобы мы «жили своей жизнью» и «не позволяли этому монополизировать наши мысли».

Она что, совсем не знает папу и меня?

Спустя всего несколько часов после того, как она рассказала нам о раке, он становится осязаемым, живым, дышащим существом, которое занимает в нашем доме едва ли не больше места, чем мы сами.

Ни о чем другом думать я не могу, не вижу ничего другого, когда смотрю на нее. И поэтому я понятия не имею, что мне делать с самой собой.

– Я думала, сегодня вроде намечалась вечеринка в честь новоселья Лолы, – говорит мама, и я снова возвращаюсь в реальность.

Она выглядит абсолютно нормально, разве что слегка усталой, когда переворачивает жареный сыр и смотрит на меня через плечо. То есть вы понимаете, она готовит нам ужин, как будто сегодня совершенно обычный вечер пятницы, ничего особенного. Я могу поклясться, что мы все трое смотрим сейчас, как она готовит, и боремся с желанием заставить ее сесть, отдохнуть и позволить нам принести ей что-нибудь поесть.

Но она убила бы нас за это.

– Да, так и есть. – Я подкрадываюсь к ней и утаскиваю пару кусочков сыра из миски. – Но я останусь дома.

– Нет, не останешься. – Мама оборачивается и одаривает меня своим лучшим выражением из серии «не спорь-со-мной». – Завтра открывается магазин Оливера.

– Я знаю.

– Ты пойдешь. И проведешь там весь вечер, – вмешивается папа. – Я веду маму в кино, а потом мы придем домой и… – Он исполняет какое-то танцевальное па у нее за спиной. – Ты вряд ли захочешь быть дома во время того, что произойдет дальше.

О господи! Я закрываю руками уши, а Беллами крякает и делает вид, что прячется под кухонный стол.

– Ты выиграл, – говорю я ему, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно, чтобы никто не заметил панику, которая рвется из меня наружу.

Я не хочу уходить далеко от мамы:

– Но завтра мы что-нибудь будем делать все вчетвером!

Папа кивает и храбро улыбается мне. Я никогда не видела его таким потерянным.

НА САМОМ ДЕЛЕ, если говорить честно, это хорошо, что я ухожу. Худшее, что мы можем сделать для мамы, – сидеть рядом и наблюдать за каждым ее движением с этим встревоженным, горестным выражением лица. Папа заверил меня, что в течение следующих недель и месяцев я смогу сыграть свою роль. Мне будет чем заняться. Беллами милая, но ей всего восемнадцать, и она ужасно неприспособленная. Любое, даже самое маленькое поручение выбивает ее из колеи. И это, кстати, очень хорошо для ее роли – Постоянный Позитив. Я же та дочь, которая творит всякое дерьмо. И именно я буду той дочерью, которая будет возить маму на обследования, задавать кучу лишних вопросов, заботиться о ней, когда папе нужно будет работать, и, возможно, сводить ее с ума.

Но в данный момент я чувствую себя ужасно.

И если на свете есть кто-то, кого я хотела бы сегодня видеть, кроме членов моей семьи, то это мои девочки.

Новая квартира Лолы – это огромный шаг вперед по сравнению с общежитием. Я надеялась, что она переедет ко мне, когда мы закончим колледж, но она решила поселиться в центре, и каждый раз, когда я ее навещаю, я понимаю, что нельзя ее в этом упрекнуть. Квартира находится к северу от квартала Газовых фонарей в новом, с огромными окнами высотном доме с видом на гавань и всего в паре кварталов от Донат Бара. Счастливица.

– Харлоу-у-у! – мое имя разносится по большой гостиной, и я быстро оказываюсь в объятиях четырех рук.

Две руки принадлежат Лоле, а еще две – Лондон, новой соседке Лолы и самой симпатичной девочке в Америке, какую только можно себе представить: песочного цвета волосы, веснушки, ямочки и постоянная улыбка. Она успешно дополняет свой образ очками девочки-заучки и дикой одеждой: сегодня, например, она одета в синюю футболку «Тардис», желто-зеленую юбку в горошек и гольфы в черно-белую полоску. По сравнению с черным платьем Лолы в стиле ретро и этой гламурной Бетти Пейдж мы, все остальные, выглядим трагически немодными.