Страница 21 из 28
Небо было мрачно.
Черный дым, смешиваясь с тяжелыми, мрачными тучами, надвигавшимися вместе с сумерками, низко полз над вершинами шумящего, густого леса…
Пламени не было видно. За горой и за лесом только взметывалось иногда багряное зарево, но что горело, близко ли горело или далеко, — разобрать было невозможно.
Стал накрапывать дождь, мелкий, осенний…
С зеленого ската почти незаметные на темном фоне быстро спускающихся сумерек начали сползать колонны пехоты, неторопливые, твердо ступающие и сосредоточенные массы людей…
Но люди эти были уже не те, что утром. Теперь, уже обожженные боевым огнем, они глянули в лицо смерти… Некоторые были без амуниции, брошенной, вероятно, во время атаки, другие шли с завязанными руками и головами, но здоровые руки крепко держали винтовки и глаза глядели по-прежнему спокойно и решительно…
Глядя на них было видно, что они хотя и идут назад, но не отступают…
И действительно!.. Они не отступали!
Решено было только изменить позицию, чтобы отходом в сторону избегнуть неприятельского глубокого обхода.
Теперь пехота, весь день не выходившая из огня, выполнила этот маневр, чтобы еще, быть может, целую ночь сидеть в сырых, холодных окопах или прятаться от свинцового дождя в кустарники лесной опушки.
Дождь шел все сильнее и сильнее…
Падали уже частые крупные капли, шурша о листья низкорослого кустарника, барабаня по крышам повозок и лазаретных линеек и превращая серые солдатские рубахи в черные.
Но люди не роптали.
Это был освежающий, благодатный дождь после двух недель переходов по пыльным песчаным дорогам под знойными лучами августовского солнца, при большом недостатке в воде и отдыхе…
— Бог дождичка послал! — произнес, крестясь, низкий бородатый солдат без сумки и скатки. — Давно пора: поистомились с засухой-то!
Голова у него была забинтована, фуражки не было.
Произнес он эти простые слова таким тоном, словно не было войны, словно не он целый день стоял под австрийскими пулями, словно не он ранен в голову и не он будет целую ночь лежать в окопах и ходить в штыки на неприятельские цепи; казалось, этот низкорослый, бородатый мужик просто вышел из избы в поле и порадовался дождю!..
А мимо ползли все новые к новые колонны пехоты; на горе, грохоча в сгустившемся мраке тяжелыми колесами, приближалась невидимая артиллерия, и слышалось только громыхание, ржанье лошадей и громкие, ободряющие окрики ездовых…
Дорога загибалась вправо и круто спускалась вниз…
Лошадей удерживали, передки набегали и иногда заваливались назад, высоко поднимая к небу дышла. Тогда особенно грозно ругались в темноте фейерверкеры и раздавалась команда:
— «Номера», слезай!
Прислуга орудий соскакивала с ящиков, передки выпрямлялись, и здоровые, застоявшиеся за день, битюги, поощряемые нагайками ездовых, дружно выносили тяжелые орудия на пригорки…
А по бокам шла пехота…
По краям дороги и по косогорам, быстрым шагом обгоняя повозки, шли люди, быстро выстраивались, рассыпались в цепи и исчезали во мраке спустившейся ночи…
Дождь шел проливной, и позади за оставленным пригорком и лесом было тихо.
Австрийцев словно не было…
— «Он», ваше б-дие, поди, совсем ушел?.. — высказал-было свое предположение молоденький солдатик, и вдруг, в эту минуту после отдаленного, едва слышного выстрела раздалось над головами характерное завывание шрапнели…
— Вот тебе и ушел! — только успел произнести сосед солдатика, как совсем близко грохнул взрыв и взметнулся в темноте сноп пламени. И в ту же минуту вдали раздалось еще пять выстрелов, и пять шрапнелей завыли в темном небе и с треском обрушились на мокрое, взрытое тысячами ног, поле.
— Тьфу, проклятый! — сплюнул в темноте кто-то, — и перестроиться не даст окаянный….
Австрийцы, кажется, действительно, решили не дать нам перестроиться: их батареи загремели беспрестанным уханьем невидимых орудий, и их шрапнель засыпала на мгновение вспыхивающими с треском кострами все черное, копошащееся поле, по которому двигались каши войска.
Отвечали им только частые поспешные выстрелы наших прикрывающих частей.
Из мрака на дороге среди масс пехоты, около артиллерийских передков и зарядных ящиков, вдруг показалась группа всадников в непромокаемых плащах и надвинутых на лоб фуражках.
Впереди ехал начальник дивизии…
Он спешил вперед, и, догнав головное орудие колонны, приподнявшись на стременах, закричал голосом, заглушившим на мгновение канонаду:
— Артиллерия, на позицию!
Полковник! — продолжал он, обращаясь к батарейному командиру, скакавшему по ту сторону дороги, — живо-о… занимайте господствующий пригорок за селеньем и открывайте огонь… не ждите… живо-о…
Едва успел полковник козырнуть, как кавалькада во главе с генералом уже исчезла во мраке.
— Батарея, на позицию!..
В темноте закричали десятки голосов… Отдельных команд невозможно было разобрать, но каждый понимал, что следовало, и делал, что было нужно…
Кони взметнулись…
— Берегись!.. — заорали на пехоту ездовые, и свернув прямо в поле для сокращения пути, длинная, черная вереница орудий ринулась вперед, разбрызгивая грязь и разбрасывая копытами коней шайки грязи…
Село располагалось на косогоре, а за ним чернел тот гребень, за которым должна была поместиться по приказанию генерала артиллерия…
Внизу протекала, узкая, быстрая речка, через нее был бревенчатый мост, а дальше шла в гору дорога, крутая, с глубокими колеями…
От сильного дождя, перешедшего уже в ливень, реченька сильно вздулась и затопила часть берега, дорога раскисла, и только первые два орудия благополучно проскочили через дребезжащий под тяжелыми колесами мост…
Третье орудие до ступицы колес увязло в мягком, разбухшем от дождя грунте берега, и вся колонна остановилась…
В эту минуту совсем близко, около самой воды, разорвалась шрапнель и на минуту озарила гарцевавшего около моста фейерверкера…
Я увидел в отблеске взметнувшегося пламени на громадном, ширококостном коне мелкого, вероятно, запасного унтер-офицера в облипшей, почерневшей гимнастерке, с рыжей, редкой бороденкой, вокруг худых щек…
Почему-то в эту минуту мне подумалось, что этот рыжебородый фейерверкер, теперь хлопотавший около завязнувшего орудия, до войны был, наверно, сапожником, сидел у окна в зеленом фартуке и мирно точал ботинки, но едва грянул гром, — сложил колодки, снял фартук и вдруг оказался на коне под неприятельским огнем…
И в этой новой обстановке он чувствовал себя так же свободно и ловко, как за своими колодками…
Около орудия уже хлопотал фейерверкер с рыжей бородой, напирая грудью своего громадного коня на запряженных лошадей, кричал высоким, но повелительным и гремящим голосом:
— Бибилашвили!.. вперед!.. пошла!.. вперед!.. наддай, Бибилашвили!..
Черная тень ездового впереди махала нагайкой, раздавалось только фырканье коней и хлюпанье их копыт по воде… Но напрасно!..
— Бибилашвили… вперед… леший, черт… вперед… — надрывались сзади, но пушка, увязнувшая в глине, не двигалась…
А неприятель совсем пристрелялся: его шрапнель с методической точностью сыпалась на нашу перестраивавшуюся пехоту, рвалась в рядах, бросая в быстрые воды речки багровые отблески мгновенных вспышек… Надо было спешить!.. а спереди раздавалась команда:
— Батарея, на позицию!..
Рыжий фейерверкер, которого я почему-то прозвал сапожником, уже соскочил с коня.
— «Номера» слезай!..
— Ребята, к колесам подходи… к колесам!.. — кричали во мраке голоса, — пушку с передка сними!.. Бибилашвили, держи коней, берись, ребята, за колеса!.. держись!..
В темноте копошилась масса людей около колес передка, бил в лицо ледяной дождь, гудел ветер и рвалась с лязгом и свистом австрийская шрапнель…
— Нажми, нажми, ребята!.. разом!.. все разом…
Послышались кряхтение и какой-то треск…