Страница 19 из 28
Вообще он чувствовал себя теперь совсем хорошо, сверлила только тяжелая, сушившая язык и небо, жажда, еще усилившаяся после съеденного кусочка шоколада.
Между тем тропинка постепенно склонялась. Воздух становился сырее, белые болотные метелки, ивы и группа осоки указывали на близость воды.
Ельцов ускорил шаги и скоро радостно увидел, сквозь поредевшие ветви, блеснувшую поверхность большого озера.
Видимо, здесь недавно, может быть накануне, разыгралось сражение. Весь глинистый берег был изрыт и истоптан, тут и там валялось оружие, каски, какие-то колеса и оглобли, в вязкую прибрежную почву врезались нелепо расползавшиеся, поднявшиеся, торчащие вверх и в стороны обломки громадного плота, по воде плавали маленькие круглые предметы, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении неприятельскими касками.
Ельцов, ухватившись ногой за ствол склонившейся к озеру старой, печальной ивы и придерживаясь за ветку больной рукой, наклонился, зачерпнул ладонью благодетельной влаги, помочил горящий лоб и виски, и поднес другую пригоршню ко рту.
Необычайный-солоноватый вкус и слабый посторонний запах поразил его.
Он взглянул на свою ладонь и мгновенно разжал ее в ужасе, взглянул перед собой, и одинокий растерянный, отчаянный крик потряс безмолвие старого леса.
Между ветвей дерев, более редких в этом месте прорывались медные косые прощальные лучи солнца. Они скользили по медлительной будто маслянистой ряби обширного озера, в котором вода была алого цвета.
Потрясенные нервы и ослабленное болезнью тело не выдержало.
Ельцов потерял сознание.
— Стой, ребята, никак наш.
— Наш и есть, подпоручик, раненый.
Это раздались часа через два голоса проезжавшего казачьего разъезда.
— Подсоби-кось в седло посадить.
— Слышь-ка, никак бредит, бедняга.
— Да и место, не дай Господи. Здорового жуть берет.
Ельцов не слышал родных голосов.
Он метался и горел в злой лихорадке и когда лес с его тайнами давно остался далеко позади, он еще бредил кровавым озером и осклабившейся со дна его смертью.
Роковой ночлег
Позади осталось пройденное поле…
Моросил мелкий холодный дождь, но и сквозь его сетку едва виднелись черные колонны наступающей пехоты…
Проходя по полю, приходилось много раз обходить трупы, свалившиеся один на другой, перебираться через оставленные австрийцами окопы, заваленные телами убитых и брошенными предметами амуниции и вооружения…
Около леса даже виднелись австрийские патронные двуколки, брошенные войсками в их поспешном отступлении с обрезанными постромками…
Лошадей не было… На них, видимо, и ускакали обезумевшие солдаты… и теперь это поле, где всего несколько минут тому назад кипел бой, и над которым сплошной массой неслись пули и артиллерийские снаряды, теперь это поле вдруг успокоилось и затихло, и по нему в неудержимом стремлении вперед ползли черные живые змеи пехотных колонн.
Казаки донесли, что село оставлено австрийцами… — И вот, охраняемые со всех сторон дозорами и разъездами, главные силы, двинулись через поле к оставленным неприятелем позициям.
Они уже успели разобраться в стройные роты и батальоны эти массы людей, только что сражавшихся и, казалось, истомленных в бое. Теперь двигались они уже рядами во главе со своими офицерами к едва видневшимся сквозь паутину дождя и тумана строениям далекой деревни.
Между тем казачьи разъезды были уже там: они скакали по улицам, настигая своими пиками отсталых, поспешно отступающих австрийцев. Поручик М. вошел в село во главе своей роты одним из первых… Он еще видел поспешно убегавших, побросавших оружие, солдат; их не ловили и вслед им не стреляли: это были уже не воины, это были обезумевшие, безоружные люди — осколки погибающей армии!..
М. сильно устал за этот день, но усталость не сказывалась до самых сумерек, пока ему приходи лось бегать вместе с солдатами по болотистому полю, лежать цепью в сырых и холодных окопах и ходить в атаку в самую гущу австрийского ружейного и пулеметного огня…
Но теперь, когда все это было уже в прошлом, когда замолк шум битвы, когда осталось позади поле с австрийскими пулеметами и окопами, наполовину наполнившимися ледяной дождевой водой, поручик вдруг почувствовал, как его оставляют силы, как слабеют ноги и как смыкаются глаза после двух бессонных ночей.
И страстно захотелось отдохнуть, протянуться, хоть, не на кровати, нет!.. просто на полу, на досках, даже на земле, только-бы сверху не лил дождь и можно было бы на минуту отдохнуть от утомившего слух гула, и грохота…
Перед ним была улица. Уже смеркалось и синие тени ползли от домов через широкую дорогу, изрытую тысячами ног и развороченную тяжелыми колесами артиллерии.
И теперь по этой улице шли только солдаты, жителей не было видно, — они или попрятались или уже покинули село с первым появлением неприятеля. Дома были целы, но частью разгромлены австрийцами…
Виднелись двери, сорванные с петель, окна с выбитыми ставнями, на улицу были выброшены разбитые сундуки и ящики, а у дверей ограбленной лавочки лежал, среди груд выброшенного на улицу товара, лицом вниз, должно быть убитый лавочник.
С одного конца село загорелось, вероятно, от одного из выпущенных нами снарядов, после метких попаданий которых, австрийцы начали поспешно отступать…
Черный дым поднимался столбом над пылавшими избами и видно было издалека, как золотые языки пламени лизали мокрые бревенчатые стены и рассыпались искрами по, набухшим от дождя, соломенным крышам.
Тушить было некому: австрийцы бежали, а наши войска еще не успели расположиться в занятом селении.
Когда поручик М. вышел со своей ротой на центральную площадь местечка, где высился костел, упиравшийся колокольней в мутное, плачущее небо он увидел множество солдат, уже составивших винтовки и осматривавших ближайшие дома.
Роте здесь было приказано расположиться на ночлег; свежие части, подошедшие сзади, прошли теперь вперед и образовали сторожевое охранение. Во множестве темных изб и сараев теперь можно было найти хоть на несколько часов тот отдых, в котором так нуждались завоеватели…
Поручик М. был легко ранен в руку. Ее перевязали ему там же на позиции и он возвратился в строй. Рука не болела весь день, но теперь, когда вся одежда промокла, когда холод пробирал до костей, М. почувствовал тупую ноющую боль в ране…
Надо было искать себе убежище!
Навстречу поручику в этом отношении пошел фельдфебель, рыжеусый, бравый подпрапорщик, уже дважды раненый, но оставшийся в строю.
— Так что, ваше благородие, можно было бы у ихнего попа на ночевку устроиться… Так что у него почище будет… может быть, что-нибудь и закусить достанем…
Поручику было все равно… Он жаждал только отдыха и тепла…
— Идемте, — покорно ответил он фельдфебелю и последовал за ним через грязную площадь к костелу, около которого виднелся белый домик ксендза…
Миновав палисадник и поднявшись по ступеням подъезда, оба измученные человека долго возились у дверей… Ксендза, конечно, не было!
Фельдфебель попробовал подергать за ручку, но дверь оказалась закрытой на ключ.
Делать было нечего: оба опустились на ступени крыльца и несколько минут просидели так недвижные и безмолвные, сломленные усталостью пережитого дня.
Подпрапорщик опять первый нарушил молчание.
— Идемте, ваше благородие, тут рядом дом есть… Мы в нем и заночуем. Оно, конечно, не так чисто будет, как у попа, да что же поделаешь нынче…
Поручик с трудом поднялся со ступени и опять пошел вместе с фельдфебелем по липкой вязкой грязи к невзрачному черному домику, приютившемуся около костела.
Дом казался покинутым; людей не было видно, ставни были закрыты, но дверь, распахнутая настежь, свидетельствовала о том, что здесь побывали австрийцы…
Впрочем, комнаты они разгромить не успели: когда поручик М. и его спутник вошли внутрь дома, они нашли там все в должном порядке…