Страница 13 из 28
Тихо раскрывается дверь, ведущая из подвала во двор, длинные серебряные нити лунного света падают сверху на обледенелые скользкие ступени, по которым катится что-то черное, круглое, похожее на резиновый мяч Стася.
— Бомба, — догадалась панна Ванда, — сейчас взорвется, и все будет кончено; но над бомбой при повороте блеснуло острие шишака.
Каска, германская каска, да и не одна каска, под нею круглая голова с оттопыренными ушами и лицом, которого не разглядеть в сумраке, а еще ниже — толстый, налитый пивом, живот, на коротких и скривленных ножках.
Немец подкатился к спящему ребенку над которым мать простерла в отчаянии руки и вдруг остановился неподвижно и хохочет, хохочет. Ничего не говорит, сотрясается чревом, в котором что-то булькает, выставил вперед тоненький указательный палец и заливается хохотом.
Вот, что лопнет. И смех этот даже, страшнее самого злого надругательства. Ужас шевелит приподнявшимися на голове панны Ванды волосами, сжимает горло, не дает закричать. Но вот Стасько открывает глаза. Взгляд его встречается с взглядом немца. Он поднимается на ноги и идет к врагу. Тот, не переставая смеяться, делает шаг назад, мальчик за ним, и так дальше и дальше, шаг за шагом в темную, ставшую бесконечной, глубину холодного подвала.
— Мама, — слышится его далекий голосок.
— Стасько…
Панна Ванда проснулась, дрожа от неизъяснимого страха.
Бледный свет проникает в сумерки их убежища.
Стась сидит, вытянув шею, и слушает.
— Мама, слышишь, мама, мамочка.
С улицы доносится лошадиный топот, гиканье, клики «ура», «казаки».
— Что это, мамочка, что это? — спрашивает мальчик, не зная, радоваться или пугаться крупным, горячим слезам, оросившим склоненное лицо матери.
— Стасько, милый, успокойся, ничего. Это Пан Езус и Матка Боска услышали твою молитву, и будет у мальчика елочка и подарки, а у мамы большая радость в сердце…
Не по закону
Отпуская корнета Вальнева с его разъездом, полковой командир, бравый гусарский полковник, с тщательно пробритым, между густыми бакенбардами, подбородком, еще раз отозвал его в сторону и негромко напомнил:
— Этот мост и это село для нас чрезвычайно важны… в селе нет австрийцев, я в этом уверен, но в случае, если они появятся, я надеюсь, вы успеете уйти и сжечь переправу. Сейчас же дайте мне знать о всяком изменении в положении вещей… С Богом!
Вальнев звякнул шпорами и отошел к коням.
Это было первое серьезное данное ему поручение, да и вообще «первое», так как всего 15 дней назад Вальнев покинул школьную скамью и снял юнкерскую форму, И с беспокойством он оглянулся: не заметил ли кто-нибудь его волнения и излишней служебной аффектации в разговоре с полковником?
Но солдаты спокойно возились около лошадей, проверяли подпруги и оправляли амуницию.
Лица их были равнодушны и беззаботны, как всегда, и незаметно было, что им предстояло выполнить серьезную операцию и ежеминутно рисковать жизнью.
Вестовой подвел корнету коня и крикнул, как ему показалось, слишком громко и визгливо: «садись!», Вальнев без помощи солдата вскочил в седло.
Дорога тянулась бесконечная, прямая и пыльная, белой полосой среди скошенных нив и зеленых лугов и только иногда пересекала неглубокие овраги с протекающими по дну ручейками. Лошади, входя в воду, тянулись вниз головами, пили отфыркивались и весело выносили всадников на противоположный откос.
Рыжий, давно небритый, курносый гусар, унтер-офицер, вероятно, опираясь на свое положение во взводе и на юность офицера, ехал с ним почти рядом, готовый, при малейшем поводе, вступить в разговор.
Повод этот не замедлил явиться, когда далеко, далеко на окраине поля показались три едва заметные конные фигуры… Они плыли в голубой дали, словно не касаясь земли, и на таком расстоянии невозможно было определить: австрийцы ли это или казачий разъезд?
— Должно, ваше благородие, ихний разъезд?.. — заметил рыжий унтер, видя что Вальнев поднес к глазам новенький Цейс, — а может и наше «казачье», на прогулке… — добавил он, ухмыляясь…
Однако, еще шагов через 200, выяснилось, что всадники не имели пик и ни в коем случае не могли быть «казачьем» отправившимся на прогулку.
Гусарский взвод подтянулся. Побросали «цыгарки», примолкли разговоры, и Вальнев вдруг почувствовал все учащавшуюся дробь сильно забившегося сердца… Поддержкой явился опять рыжий унтер (Вальнев не знал его фамилии). Он осадил лошадь и предложил:
— Надо бы, ваше благородие, спешиться, а то как-бы не начали палить…
Вальнев скомандовал «слезай» и опять взялся за бинокль…
Теперь немцев было уже не трое, а почти взвод, ехали они гуськом, видимо, прямо по полю, и Вальнева соблазняла мысль открыть огонь по такой превосходной цели. Но едва спешился взвод гусаров, как издалека хлопнул ружейный выстрел, еще один, и две пули пропели где-то высоко и жалобно.
— Заметили-таки, черти немецкие!.. — сплюнул унтер и злобно крикнул на солдат: — Живо!.. Коноводы, забирай коней… в цепь!..
За первыми двумя последовало еще пять-шесть выстрелов и защелкали карабины гусаров…
Стреляя тоже, рыжий унтер непрерывно следил за ходом стычки и давал советы Вальневу:
— Ваше благородие… гляньте-ка, никак уезжать будут… ишь проклятые — Анастасова хлопнули… Что Анастасов?.. Ползешь? Ну, ползи, брат, ползи… рука — это, братец, плевое дело, особливо левая… карабин то дай сюда, я его к седлу приторочу… а не дурно бы, ваше благородие шашками их попотчевать… ишь ты, как скувырнулся черт австрийский…
Вскоре, однако, неприятельский разъезд стал садиться на коней, оставив несколько человек, и мгновенно, словно прозрев, осененный мыслью, Вальнев закричал: «садись!»
В одну секунду взвод был в седле, в одну секунду рассыпался в строй, подобно казачьей лаве, и, понесся, распустив поводья, вслед уходящему и отстреливающемуся врагу.
Первую минуту Вальнев был впереди, но вскоре его нагнали солдаты, и он скакал в одной с ними массе, видя вокруг сосредоточенные лица, сверкающие лезвия шашек и оскаленные морды идущих в карьер коней. Вокруг пели пули, но о них не было мысли. Рыжий унтер успел потерять фуражку и кричал, стараясь перекричать выстрелы и топот копыт:
— Ваше благородие… вона ихнее село и мост… нельзя никак их допустить… изловить али перебить надобно… беспременно…
Сшиблись почти у речки, за которой в версте раскинулось большое немецкое село. Лошадь Вальнева с разбегу налетела на круп коня какого-то драгуна, поднялась на дыбы, и в это мгновение корнет увидел, как бы сверху, обернувшееся назад лицо молодого драгуна в защитной куртке с револьвером в руке.
Вероятно, у драгуна не было уже в револьвере патронов, — он старался выдернуть саблю, но она запуталась и, дергая ее, юноша подставлял Вальневу открытую грудь и голову. Убить его не стоило ничего… у корнета был неразряженный еще браунинг и шашка, но повинуясь непонятному чувству, он бросил повиснувший на шнуре револьвер и, схватив за воротник куртки растерявшегося немца, с силой, которую никогда в себе не подозревал, вырвал его из седла и бросил на шею своей лошади… Он едва удержал немца в первую минуту, тем более, что конь его, испугавшись шарахнулся в сторону…
Оглушенный падением немецкий драгун лежал неподвижно, а лошадь его, освободившаяся от всадника, скакала по полю, гремя ножнами, нелепо болтающейся, прикрепленной к седлу, сабли…
Вальнев догонял галопом своих гусар… Они уже сделали свое дело: драгунского разъезда не существовало… рыжий унтер прилаживал к седлу немецкой лошади свой вьюк… его коня убили пулей в голову… Сам он, раненый в руку, туго перетянул ее веревкой…
Миновав деревянный мост, тот самый, о котором говорил полковник, Вальнев оставил около него часового, а сам с остальными въехал в село.
Пусто и уныло выглядели чистые, белые домики с садами, строго высился шпиц кирки, и на протяжении всей улицы русские гусары встретили едва-ли человек десять жителей, боязливо жмущихся к стенам.