Страница 17 из 19
Сущность же театрального представления, как справедливо заметил Н. Евреинов, показывает само слово: представление.
Надо «представлять», «представляться», на до играть, показать со сцены маску, нигде не улавливаемую, кроме театра.
Ведь еще Шекспир говорил: «имеет право на существование только та трагедия, которую нельзя читать глазами».
Поэтому нельзя думать, что если Достоевский претворил свои произведения в беллетристическую форму, он сделал это от незнакомства с формой драматической.
Нет, причина глубже. Он дал своему произведению форму, «цвет», кажущиеся ему наиболее выразительными.
Значит, и всякая «инсценировка» является искажением воли художника.
Но закрыта ли совершенно возможность воскрешения всей нашей громадной литературы в новых, не коверкающих ее образах?
Здесь нам придется вернуться к кинематографу.
Прежде всего, кинематограф – новая область выявления красоты, почти никому из классиков русского искусства не известная.
Затем, кинематограф не знает разницы между словами для чтения и словом для театрального выражения.
«Подход» кинематографа к какому-нибудь драматическому произведению, как и самый характер появляющихся на экране художественных произведений, совершенно иной.
Кинематограф может стать новым видом художественного творчества.
Не искажая произведения художника, не изменяя его личного отношения к слову, кинематограф, выявив в новых формах, осветив новые, никому не известные грани, имеет право пользоваться всеми шедеврами русской литературы, раздвигая рамки ея понимания на блещущем экране.
Кому нужен кинематограф?
Учащиеся вынесли
Макса Линдера на руках.
Театр «Зон» переполнен.
Макс Линдер, Макс Линдер приехал!
И в то время как «Беглая» бежала с репертуара, концерты Скрябина проходят при «далеко не переполненном зале», публика из плюша больших театров сыпется, как семена из сухой сосновой шишки, – обширные залы кинематографов кишат людьми, как гудящие пчелами соты.
Старушки от критики закрывают головы руками при виде такого, по их мнению, «варварского нашествия» и голосят, как испуганные из «Голода» Леонида Андреева: «Горит Веласкес, горит Мурильо, горит Джорджоне».
«Гибнет настоящее, красивое, старое искусство». Да, гибнет…
Раньше искусство покоилось в мягких, изящных креслах одиноких особняков, и ни одна песня, ни один созданный поэтом сонет не выходили за ограду, за вычурную решетку сада.
И в то самое время, когда дирижер дрожащими от волнения руками клал свой жезл и затихали последние мощные веления Бетховена, или изливалась плачущая душа Чайковского, или спускался занавес за уходящим Брандом, – на улице шарманка выхрипывала: «Любила меня мать, уважала» – и гнусила старая, вылинявшая, охрипшая «петрушка». А между тем все росла потребность широких слоев общества в истинном искусстве.
Ведь театр, «Художественный», например, до сих пор считается «местом десяти тысяч», и до сих пор ночуют замерзшие толпы перед каждой гастролью Шаляпина.
Но особняки росли, красиво переливались, как мыльные пузыри, всеми цветами радуги и… как они быстро и красиво гибли!
А улица уже наполнялась миллиардами людей, и не видно было неба за далекими крышами многоэтажных небоскребов, и не видно было «мягких лун» за электрическими солнцами фонарей.
И если нет уже старых лощеных слушателей, если владельцы замков уже переродились в коммивояжеров компании Зингер, то и старое искусство должно или умереть, или стать народным.
Но улице не нужны, чужды маркизы и пастушки восемнадцатого века или копии Рима или Греции, – ей нужен сегодняшний, городской, пыльный день. Она не хочет смотреть на любовные интриги чуждых ей людей, она хочет играть сама, ей нужно найти яркость в своей повседневной жизни.
Вот почему кинематограф со своей шумной мелькающей жизнью, с пестрыми лохмотьями апашей, с простой, незатейливой карикатурой начинает постепенно брать в свои руки театральную жизнь и, может быть, в будущем явится единственным дирижером сцены.
Вот почему хочется крикнуть:
«Привет Линдеру, привет кинематографу, сделавшему искусство народным».
Кинематограф как предвозвестник мировых идей
Искусство наших дней только тогда имеет право на существование, если станет нервом всех людей.
Не подмечена еще одна громадная стихийная роль кинематографа. XX век – век интернационализма.
Толпы людей, не связанных цепями определенного места, перекидываются не только из города в город, но и из материка на материк.
В жизни тела всеми подмечена важность экспрессов, почт, телеграфов.
В жизни духа мы должны подметить стремление искусства к общечеловечности.
До сих пор проводником идей была книга. Но книга всегда связана с нацией, с языком.
Попытки же создать международный язык, вроде «волапюка» или эсперанто, не привели ни к какому результату.
Шлифовка языка должна произойти естественно. Вот почему книга другого народа для нас не интереснее, чем музейная редкость.
Теперь нам нужно искусство, рожденное самой жизнью для единения всех народов…
Это нужно, во-первых, потому, что жизнь давно стерла узкие рамки замкнутых народов, и теперь за сердцами столиц одинаково и сильно бьются пульсы всех городов.
Затем колоссально развитый капиталистический строй современной жизни создает многочисленный тип нового представителя «третьего сословия», это – тип тех людей, которые, заснувши в Туле, просыпаются в Канаде… с вечными криками о хлебе. Для этого мелкого, но самого многочисленного «потребителя искусства» нет слова: «родное».
Таким единственным объединяющим искусством может быть только кинематограф.
Кинематограф изображает жизнь ту, в которой он сам родился, а ведь серое каменное лицо города похоже у всех народов.
Линдер (беру его как символ) одинаково свой и для жизнерадостного француза, и для заплывшего немца, и для нас…
А вот эта-то общечеловечность кинематографа и делает его, во-первых, незаменимым для мирового искусства и, во-вторых, лучшим проводником вековечных идей в какой-нибудь стране.
Вот почему не простая фраза, что сто кинематографов больше сделают для развития подъема страны, для всего единения народов, чем тысячи и десятки тысяч конгрессов мира.
«Господа, да поймите же вы, наконец!..»
(Монолог горячего человека)
Господа! Господа!
Молодой человек!
Отчего вы носите настоящие брюки в полоску, а не покрываете себе бедра мягкой медвежьей шкурой?
Молодой человек…
Это, наконец, недопустимо!
Отчего у вас на ноге сверкающий лаком ботинок «Vera», а не просторный, удобный и простой лапоть?
Леди! Леди!..
Отчего это на вас белила и пудра, отчего это красный карандаш так мягко подвел ваши губы, а черная полоска сковала ваши редкие брови в настоящую персидскую смоль?
Отчего???..
Послушайте же, леди…
На мой взгляд, вам очень пошло бы… не пугайтесь, не пугайтесь… кольцо в ноздрю, и неплохо бы еще, закрутив вам сзади прическу лошадиным хвостом, вставить туда ну… хоть два-три куриных перышка…
Послушайте, молодой человек, молодой человек! Леди! Леди! Да не кричите же вы так…
Господа, что вы кидаетесь на меня, что вы кричите, что я сумасшедший, что меня надо посадить в смирительный дом и надеть на меня горячечную рубашку…