Страница 14 из 19
Когда к такому джентльмену обратятся с вопросом: вы знаете, что такое футуризм? – он важно ответит:
«Ну да, знаю, это такое большое, кричащее, еще в желтом галстуке ходит…»
А кинематограф?
«Ну да, знаю. Вход пятнадцать или сорок пять копеек, сначала темно, а потом дрыгающие люди, под вальс, бегают».
Когда один из таких джентльменов споткнулся в моей статье о слово «наука», он разобрался в нем следующим способом:
«Наука, ах да, знаю, это такое, сидят над книгами, арифметика, химия, потом растут, и с университетскими значками ходят». И взвыл.
«Говорить об искусстве и кинематографе, а где же физика, техника?»
Молодой человек! История искусства, если только она способна стать наукой, будет наука общественная.
Беря какой-нибудь факт из области красоты, история искусств интересуется не техническим способом его выполнения, а общественными течениями, вызвавшими необходимость его появления, и тем переворотом, который вызывается данным фактом в психологии масс.
Так, например, при появлении какой-нибудь выполненной живописцем картины меня не интересует химический состав краски, там какого-нибудь кадмия лимонного или изумрудной зелени. Точно так же это мало интересует и самого художника.
Если бы это было иначе, то наши «знатоки» и фабриканты красок Досекин или Фридлендер были бы лучшими и художниками и критиками живописного искусства.
С этой-то точки зрения я и буду рассматривать отношение кинематографа и театра к искусству.
Первый и самый важный вопрос.
Может ли быть кинематограф самостоятельным искусством?
Разумеется, нет.
Красоты в природе нет. Создавать ее может только художник. Разве можно было думать о красоте пьяных кабаков, контор, грязи улиц, грома города до Верхарна?
Только художник вызывает из реальной жизни образы искусства, кинематограф же может выступить удачным или неудачным множителем его образов. Вот почему я не выступаю, да и не могу выступать против его появления. Кинематограф и искусство – явления различного порядка.
Искусство дает высокие образы, кинематограф же, как типографский станок книгу, множит и раскидывает их в самые глухие и отдаленные части мира. Особым видом искусства он стать не может, но ломать его было бы так же нелепо, как ломать пишущую машину или телескоп только за то, что эти вещи не имеют никакого непосредственного отношения ни к театру, ни к футуризму.
Следующий вопрос.
Может ли кинематограф доставлять эстетическое наслаждение?
Да.
Когда кинематограф копирует какой-нибудь клочок определенной, хотя бы и характерной жизни, результаты его работы могут представлять в лучшем случае только научный или, вернее, описательный интерес.
Впрочем, до нашего прихода этими упражнениями занимались и художники, и артисты.
Вот – Верещагин.
Ведь его же картины интересны только для тех, кто ни разу не видел узорчатых дворцов Азии.
А разве его ловля блох перед вычурно выписанными воротами, в Третьяковской галерее, не так же комична и интересна, как объявление кинематографа в одном из рассказов «Сатирикона» о «ловле блох в Норвегии» (научная)?
А все эти Сомовы, Баксты, Сарьяны, Добужинские, кочуя из одной части света в другую, разве не повторяют одну и ту же надоевшую работу ремесленников-списывателей.
Этим же до нашего прихода занимался и театр.
Как смешно было слушать в Художественном театре при постановке пьесы Горького «На дне» радостные замечания слушателей: «Да ведь это совсем как настоящее, совсем как на Хитровом рынке, ведь они, режиссеры и артисты, все до последней мелочи там выследили и дали тонкую копию в этой изумительной постановке».
Да.
Но ведь природа – только материал, с которым волен художник обращаться, как ему угодно, лишь при одном условии: изучать характер жизни и выливать ее в формы, до художника никому не известные.
Если же работа художника и работа машины, как, например, – фотография и кинематограф, начатая различными путями, в результатах совпадает, то логично из двух способов ее производства выбирать тот, на котором затрачивается меньше общественной энергии.
Отсюда – успешность конкуренции кинематографа с театром.
Вот почему я говорю, что театр, как искусство, до нашего прихода не существовал.
Театр был только выпуклая фотография реальной жизни.
Единственное же отличие от него кинематографа – безмолвие – Эдисон стер своим последним изобретением.
Театр и кинематограф до нас, поскольку они были самостоятельны, только дублировали жизнь, а настоящее большое искусство художника, изменяющего жизнь по своему образу и подобию, – идет другой дорогой.
Мы идем с новым словом во всех областях искусства.
Но новой теперь может быть не какая-нибудь еще никому не известная вещь в нашем седом мире, а перемена взгляда на взаимоотношения всех вещей, уже давно изменивших свой облик под влиянием огромной и действительно новой жизни города.
Вот почему кто-нибудь из «отцов» с таким недоумением останавливается перед результатами работы певцов новой жизни.
Театр вчерашнего дня не может выдержать с кинематографом конкуренции, так как, копируя один и тот же момент жизни, выявляет его значительно слабее.
И при театре будущего кинематограф будет так же полезен при перемене взгляда на обстановку и декорацию, не конкурируя с ним, как с искусством, занятым явлениями совершенно другого порядка.
Кинематограф и оскорбленная мораль
…Развращающее влияние кинематографа и «пинкертоновщины».
Наш год – год блестящей победы кинематографа. Это – не фраза.
Никем не отрицаемый кризис театра, с одной стороны (отсутствие пьес для театра, извлечение из-под толстых вековых слоев пыли давно погребенных классиков, качание от точных копий к дешевому модернизму инсценировок), а с другой стороны, привлечение на подмостки кинематографа лучших сил нашей сцены создали для кинематографа исключительно благоприятную обстановку.
Но, наряду с утверждением кинематографа в университете, как необходимого образовательного пособия, наряду с признанием необходимости приобретения его для войсковых частей, как пособия для наглядного изучения образцового военного строя, – нелепостью звучат приведенные мною в начале статьи слова, равно как и запрещения в некоторых учебных округах учащимся средних учебных заведений посещать кинематограф. Единственным доводом в таких случаях является утверждение.
Кинематограф, давая или картинки легкого жанра, или хронику «страшных преступлений», деморализующе действует на психологию людей. Разберемся в последний раз в этой фразе, чтобы навсегда покончить с подобным вздорным положением.
Демонстрирование картин самого нелепого, самого непозволительного содержания, конечно, имело место в кинематографе в особенности года два-три тому назад.
Но можно ли в этом обвинять кинематограф как таковой?
Ведь грязные книги, продающиеся из-под полы в Охотном ряду, напечатаны тем же самым способом, в той же самой, может быть, типографии, где и лучшие образцы русской литературы и поэзии: Пушкин, Лермонтов, Толстой. И кто из-за этого факта будет ратовать об уничтожении книгопечатания?
А ведь кинематограф, как и книгопечатание, является только одной новой возможностью воспроизведения на экране самых различных граней человеческой жизни.
В кинематограф можно вливать самые различные идеи и самые различные картины, и только эти стороны его проявления могут вызывать осуждение и критику, а не самый факт его существования.
Как и всякий вид труда, кинематограф подчинен железным законам рынка, законам спроса и предложения.
Он должен отвечать на предложенные рынком требования, иначе будет смешон и выкинут как совершенно ненужный для общества.
Это – общий закон развития общества, в нем нет ничего позорного, ему подчинялись и художники, и артисты, и литераторы.