Нелюбовь

========== 1. Трещины и осколки ==========

Мне не хватило слёз тебя забыть

О, если бы ты знал, как я старалась.

Как сердца своего я распускала нить

Как приручала бешеную старость.

Нет, ты не знаешь, что такое ждать

И быть к земле дождя летящей влагой.

В желании перестать существовать

И быть наполненной предсмертною отвагой.

Я чувствую, что я всегда одна

И даже если есть со мною кто-то рядом.

Мне кажется, что с неба перевёрнутого дна

Ты смотришь на меня всех звёзд холодным взглядом.

Фарфоровые бьются дни

В руках без помощи усталых.

Жизнь, проведённая в тени

Цветов печали тёмно-алых.

Жизнь как обязанность вдыхать

Тобой покинутой планеты атмосферу.

Прости меня, я так устала ждать.

Я больше не хочу, я потеряла веру.

(Дельфин — Слышишь)

Моменты, когда можно было сделать выбор и пустить жизнь по другому руслу, кажутся теперь недосягаемо прекрасными. Хотя бы потому, что невозможно вернуться туда, откуда ты однажды ушел. В решающий момент — и это потом особенно терзает — одно слово, один жест, одно движение — и все, поезд жизни пошел по другому пути. Сказать «Да» вместо «Нет» или, напротив, сказать «Нет» вместо «Да». Или уйти, или не уйти. И вот человек потом всю жизнь раз за разом возвращается памятью к этому моменту и совершает ТОТ САМЫЙ ПОСТУПОК.

(Дмитрий Емец. Таня Гроттер и колодец Посейдона)

Зарисовка — Она

Кукрыниксы — Ты Для Меня

***

За бревенчатыми стенами занималась сукровица рассвета. Таня видела кусочек неба в мутном окне. Лёжа на кровати рядом с мирно сопящим Ванькой, она поняла, что уснуть уже не получится. Это была третья бессонная ночь за неделю, и девушка четко осознавала, что сумбурные мысли, и без того не желавшие собираться в единый строй, от недосыпа неуправляемой волной несутся прямо на плотину её хрупкого душевного равновесия.

Откинув одеяло, Таня осторожно, чтобы не разбудить Ваньку, выбралась из постели и прошлёпала в соседнюю комнату, служившую одновременно кухней, столовой и гостиной. В большой эмалированной кружке, вместительностью напоминающей небольшое ведро, стоял заваренный с вечера и давно остывший час с мятой и смородиновыми листьями.

Девушка сунула ноги в стоявшие у входа резиновые сапоги, накинула на плечи Ванькину куртку и вышла на крыльцо. Усевшись на верхней ступеньке, она плотнее запахнулась, крепко сжала в ладонях прохладную кружку и… заплакала. Совершенно неожиданно даже для себя. Ведь она не плакала уже… сколько? Больше полугода. Сдерживалась всё это время, все эти месяцы… самые счастливые месяцы. Самые мучительные.

Больше всего на свете в тот момент Таня боялась показаться неблагодарной. Ведь всё хорошо, рассуждала грозная русская Гротти, тихонько шмыгая носом. Она любит, она любима. Она живёт с тем, кого сама выбрала, в месте, где они оба счастливы и занимаются тем, что им нравится. Она сделала, наконец, выбор, к которому так долго шла. Вырвала у не желавшей сдаваться и толкавшей её к роковым событиям судьбы свободу поступать и жить так, как хочется. Получила, наконец, то, чего желала, казалось, всей душой: её оставили в покое и позволили поступать согласно велениям сердца.

Но почему тогда так пульсирует в груди ноющая боль? Почему счастье — долгожданное, выстраданное — горчит на языке? И почему мысли всё время возвращаются в прошлое, туда, где осталось всё то, что она любила когда-то?

Ей хотелось кричать, кричать от отчаяния на древние ели, высказывая им всё то, что за эти полгода накопилось в душе. Она, Татьяна Леопольдовна Гроттер, спасительница мира и даже нескольких душ, в очередной раз всех победила и всё смогла. Тогда почему же она чувствует себя проигравшей?…

Ощущая, как начинают замерзать ноги, — под курткой у неё были только короткие шорты и майка — но не желая возвращаться в дом, девушка глотнула холодный терпкий чай, утирая лицо тыльной стороной ладони. Она полной грудью вдохнула сырой воздух, стараясь успокоиться. Почти всю ночь шёл сильный дождь — первый за последние две недели, и концентрированный запах озона заставлял девушку вновь и вновь раздувать ноздри, вдыхая этот аромат. Он дразнил её, щекотал воображение, вызывал путаные воспоминания, запрятанные в самый дальний угол памяти.

В последнее время Таня по большей части была погружена в себя. Пока они с Ванькой возились, залечивая рану очередному лешаку, или рыскали по лесам, выискивая молодого оборотня, или пытались в очередной раз утихомирить Тангро, её мысли витали где-то далеко. В быстро проносящихся перед внутренним взором картинках она видела родные каменные стены Тибидохса. Драконбольное поле и примыкавшие к нему ангары с вырывающимися оттуда пламенными плевками. Уютную комнату с видом на парк. Она думала о немногочисленных друзьях и многочисленных товарищах, воскрешала их лица, голоса, проживала заново приключения, выпавшие на её долю.

Она думала о нём.

Невольно, сама того не желая. Он был тем единственным воспоминанием, что она старалась затереть, но этим лишь расширяла пятно, которое теперь огромной заплатой зияло в её памяти. Его голос она не воскрешала, его черты не старалась припомнить. Парадокс — она уже почти забыла, как он выглядел, как звучал; стёрлись за эти месяцы характерные привычки и мимика. Всё это, внешнее, напускное, легко удалялось.

И только чувства, острые, как осколок косы Мамзелькиной, не оставляли её, не отпускали, не давали заснуть по ночам. И поэтому она их душила. Вытравливала из себя по капле, как гной. Это было совсем несложно днём, при ярком свете, когда их с Ванькой одолевали заботы. Живя в лесной глуши и работая бесплатными санитарами леса, не успеваешь соскучиться, порой не хватает лишней минутки, чтобы поесть, так что на «пострадать» времени совсем не остаётся. И днём Танька искренне верила в то, что счастлива, глядя в смеющиеся васильковые глаза, целуя сухие обветренные Ванькины губы.

Но едва леса, со всех сторон обступающие избушку, набрасывали на себя покрывало ночи, смутное беспокойство начинало зреть у Гроттер в груди. И она ворочалась на жёсткой койке до самого рассвета, не в силах сомкнуть глаз. В тенях, собирающихся по углам, ей мерещился силуэт их бывшего повелителя. Воспалённые глаза до боли всматривались в темноту, пока не начинали слезиться. И едва за окнами брезжил рассвет, Таня поднималась с кровати разбитая, обессиленная после сражения с призраками прошлого и собственными вновь пробудившимися демонами.

Просидев на крыльце около часа, Гроттер вернулась в дом. К пробуждению Валялкина ей нужно было приготовить завтрак, и когда заспанный и взъерошенный маечник обнимет её, стоящую у печки, она обернётся к нему, сверкая счастливой улыбкой.

Если изо дня в день притворяться, что ты счастлив, в конце концов можно в это поверить.

***

Утро началось, как обычно, с погрома и уборки. Громил дом, конечно, Тангро — дракончик лихо носился по двум небольшим комнатам, сшибая предметы. Убиралась же в основном Таня. Домовой Прохор, живший с ними, оказался действительно весьма своеобразным стариком, к тому же имевшим пристрастие к забродившему варенью. Поэтому раз в несколько месяцев Прохор стабильно куда-то исчезал недели на две, — как он говорил, повидаться со старым другом по имени Антигон — а потом возвращался, виновато шмыгая алкоголичным носом.

Гроттер уже почти привыкла к этим загулам, как и к выходкам Тангро, но порой зелёный непоседа превращался в настоящий смерч в миниатюре.

И сегодня был именно такой день. Ванька умчался ещё до рассвета — за ним прилетел второй маг-ветеринар и, захлебываясь, рассказал о драке двух лешаков. Неясно, что они могли не поделить, но лес в радиусе километра уже превратился их стараниями в бурелом. Валялкин быстро натянул джинсы и футболку, поцеловал Таню и, прошептав «Спи, ещё рано!», улетел с магом на древнем, глохнущем каждые пять километров пылесосе.

Таня, естественно, уже не уснула. По привычке допив на крыльце холодный травяной чай, она принялась готовить завтрак. Тут-то и проснулся Тангро, решивший сразу задать начавшемуся дню оживленный тон. Крылатый хулиган летал по комнате, врезаясь в мебель и стены.