Страница 3 из 34
29 плювиоза II года республики (17 февраля 1794 г.)
Если бы еще каких-нибудь четыре года назад Бертрану Бареру сказали, что он будет подниматься с постели раньше десяти часов утра, он рассмеялся бы шутнику в лицо. Но революция требовала от своих верховных жрецов недремлющего ока, и Барер, один из одиннадцати правителей Французской республики, входивших в состав всесильного Комитета общественного спасения, научился рано просыпаться. Впрочем, и он позволял себе исключения. Вернувшись накануне из Комитета во втором часу ночи, Барер решил, что заработал пару лишних часов сна, которые и подарил себе этим холодным февральским утром.
Не стоит, однако, думать, что жизнь Бертрана Барера, главного оратора Комитета общественного спасения, протекала исключительно в заботах о судьбах республики. Ночи его были посвящены далеко не только государственным делам. После того, как его покинула жена, заявившая, что не желает жить с убийцей короля, тридцативосьмилетний Барер считал себя свободным от каких-либо обязательств перед супругой, воспользовавшейся первым же предлогом, чтобы поменять вечно занятого в Париже государственного мужа на красавца лейтенанта, вся служба которого заключалась в охране крепости, не нуждавшейся ни в какой охране. Будучи человеком состоятельным, Барер отдыхал от служения отечеству в объятьях прекрасных женщин, готовых на все, лишь бы приблизиться к власти – кто ради спасения своих друзей и родных, кто ради удовлетворения собственного тщеславия. Слухи о любвеобильности влиятельного депутата быстро разнеслись по Парижу, и с самого утра его приемная ломилась от посетительниц, многие из которых были молоды и недурны собой. Каждая получала от него доброе слово, ободряющую улыбку и горячее обещание немедленно заняться делом ее отца, брата или мужа, обещание, о котором Барер забывал, лишь только за красоткой закрывалась дверь. Но разве можно осуждать его за это? Не в силах посвятить свою жизнь освобождению тех, чьи аресты он же и санкционировал, сердобольный правитель не желал лишать заплаканных прелестниц единственного спасения, которое им осталось в неспокойное революционное время, – надежды. Он осыпал их любезностями, словно дорогими украшениями, а взамен получал возгласы благодарности, нередко сопровождаемые страстными ласками.
Разумеется, утренняя аудиенция состояла не только из приема просителей. Приходили к Бареру и секретари Комитета, работавшие под его началом, заглядывали делегаты из далеких коммун, привлеченные славой знаменитого оратора. Но их число было ничтожно по сравнению с плачущими и благодарящими молодыми женщинами, разряженными в пух и прах, чтобы понравиться всемогущему члену Комитета.
Барер обладал тем типом внешности, что одинаково подходила светскому повесе и государственному деятелю, – две ипостаси, которые он с успехом соединял в себе. Правильный овал вытянутого лица, обрамленный темными волосами, тонкий, с небольшой горбинкой нос, серо-зеленые проницательные глаза, рот, словно созданный для ироничной усмешки – он с равным мастерством обольщал женщин и политиков, умело ведя как чувственные беседы, так и политические диспуты, и неизменно добиваясь победы в будуарах красавиц и на государственной трибуне.
Поднявшись с кровати в одиннадцатом часу в прескверном расположении духа, Барер потребовал халат и горячий кофе, после чего послал камердинера спровадить визитеров, объявив им, что аудиенция не состоится. Еще с вечера Барер был озабочен одним делом, занимавшим его мысли даже на заседании Комитета общественного спасения и не оставлявшим его вплоть до того момента, когда, утомившись, он погрузился в объятья Гименея. Но с утра беспокойство вернулось, не оставляя места другим заботам.
Барер как раз собирался распорядиться насчет утреннего туалета, когда вернувшийся из приемной камердинер доложил, что гражданин Верлен настойчиво требует принять его.
– Ну наконец-то! – встрепенулся депутат. – Проси! Проси немедленно!
На пороге появился статный молодой человек в черном сюртуке элегантного покроя. Весь его вид, от аккуратно уложенных светлых волос, легкими волнами спадавших вдоль шеи, и ухоженных рук до драгоценной броши на высоком белоснежном галстуке и сверкающих пряжках на лакированных туфлях, выдавал столичного щеголя, какие легко и с удовольствием сорили деньгами в игорных залах Пале-Рояля. Взмахом руки он велел камердинеру удалиться и вместо приветствия лишь слегка кивнул Бареру. Тот встал ему навстречу и, приветливо улыбаясь, пожал руку.
– Рад видеть тебя, Эжен! – воскликнул депутат. – Какие новости? Что с… Ну, ты понимаешь… – заговорщически понизил он голос.
– Смотря о ком ты спрашиваешь, – развязно проговорил молодой человек, усаживаясь в кресло с позолоченными подлокотниками. – Если о Сен-Жюсте, то с ним все в порядке.
– Оставь лицедейство, – недовольно бросил Барер. – Речь не о Сен-Жюсте, и тебе это прекрасно известно. Я со вчерашнего вечера места себе не нахожу, ожидая от тебя известий. И вот ты соблаговолил пожаловать в одиннадцатом часу утра и разыгрываешь дешевый фарс. Что с агентом?
– Ах вот ты о ком! – зевнув, протянул Эжен Верлен. – Твой агент в безопасности. Я же обещал позаботиться о нем. За ним, действительно, была слежка, но я сумел переправить его в Англию. Правда, на некоторое время он, как ты понимаешь, выбывает из игры. Сен-Жюст черт знает каким образом проведал о его делах и, полагаю, приказал его обезвредить. Я направил убийцу по ложному следу, и он зарезал припозднившегося бедолагу, думая, что устранил опасного шпиона.
Барер одобрительно кивнул. Хорошая новость улучшила его настроение.
– Сколько времени он должен оставаться в Англии? – спросил Барер.
– При настоящем положении дел о его возвращении во Францию не может быть и речи. Ты сам, помнится, провел декрет против вернувшихся эмигрантов. Думаю, нам придется обходиться без него весьма долго.
– Вот как, – нахмурился Барер.
– Не велика потеря! – отмахнулся Верлен. – Он не отличался особой осмотрительностью, да и стоил дорого. Я уже подумывал избавиться от него, когда он доложил, что за ним следят. Вот мы и убили двух зайцев сразу: сплавили нерадивого шпиона, готового испортить все дело, и заставили Сен-Жюста поверить, что он устранил твоего агента. Теперь он расслабится, потеряет бдительность, тут-то мы и нанесем удар по самому дорогому, что у него есть – по его репутации, до сих пор считавшейся безупречной.
Тяжелый взгляд Барера застыл на собеседнике. Он подался вперед, словно таким образом надеялся проникнуть в мысли Верлена, и произнес, чуть понизив голос:
– Я не ослышался? Ты сказал: удар по репутации Сен-Жюста? Удар по репутации Сен-Жюста? – похоже, само звучание этой фразы казалось ему неестественным.
– Ты все верно услышал, Бертран, – кивнул Верлен. – Не понимаю, что тебя так удивило. Любая репутация может рухнуть под удачно рассчитанным ударом. Сен-Жюст не исключение.
– Что ты задумал, Эжен? – насторожился Барер.
– О, сущий пустяк! – с показной небрежностью отозвался Верлен. – Так, небольшая комбинация. Я, как говорится, не мог не воспользоваться столь удачно представившимся случаем.
– Что ты задумал? – повысив голос, повторил Барер, начиная терять терпение.
– Ты считаешь… вы все там, в Комитете, считаете Сен-Жюста неузявимым, верно? Неподкупным. Чистым от подозрений. А между тем, Бертран, с сегодняшней ночи он хранит у себя добрый десяток драгоценных камней из коллекции последней французской королевы. Неприятный факт, не правда ли? Весьма щекотливое положение, должен заметить. Как-то не вяжется с неподкупностью и чистотой помыслов. И вроде бы получается, что Сен-Жюст уже и не неуязвим вовсе. А, как думаешь?
– Чертов сукин сын, – сквозь зубы процедил Барер, впиваясь пальцами в позолоченные ручки кресла. – Ты что, подсунул Сен-Жюсту роялистское дерьмо? И он купился?!
– Купился он или нет, мы узнаем в самом скором времени, – невозмутимо ответил щеголь, ничуть не смутившись бранью депутата. – Пока могу сказать лишь одно: подосланный им убийца обшарил карманы своей жертвы, которую по ошибке принял за твоего агента. А в этих карманах было кое-что интересное и крайне ценное. Кому, по-твоему, он передал находку? Тому, по чьему приказу действовал, не так ли? То есть твоему дорогому неподкупному коллеге Сен-Жюсту. Вот и выходит, что в квартире неуязвимого члена Комитета общественного спасения, чистейшего депутата, не замаранного ни в одном скандале, мирно покоятся королевские драгоценности стоимостью… – он замолчал, что-то подсчитывая в уме, – думаю, около полмиллиона ливров. Полмиллиона, о которых он не сказал коллегам, которые не передал в казну, а просто-напросто оставил у себя, полагая, что никому не известно о существовании находки. Вот и верь после этого чистым репутациям!