Бансу

Демьянов даже толстую негритянку хвалил. Их казарма и барак обслуживающего персонала столовой находились напротив друг друга. Однажды, когда из-за дождя летчики застряли в Фэрбанксе на целые сутки, вышедший ненадолго в душ Чиваркин, вернувшись, застал своего товарища за постыдным занятием. Прильнув к подоконнику Лешка жадно смотрел на соседние окна – а в одном из них, освещенная лампой, красовалась Нина: видимо, только сменилась с дежурства. Раздевалась она медленно. Алешка глаз от нее не мог отвести, да и Чиваркин застыл, словно вор, застигнутый на месте преступления. Но самое ужасное оказалось в том, что Нина знала: за ней наблюдают. В конце импровизированного стриптиза, перед тем как выключить свет, повернулась к двум ошарашенным летунам теперь уже во всей нагой красе, распахнула в улыбке белозубую пасть, дескать, вижу, как вы мною любуетесь, и мило им помахала. От позора Чиваркин не знал, куда и деваться. Алешка же, лежа на койке с сцепленными за головой руками, глядел в потолок и в восхищении приговаривал:

– Смотри, какая красавица! Уж я эту молодку не упустил бы. Такая шоколадка!.. Эх, жить бы мне в Америке! Женился бы. Точно женился. Хорошая здесь жизнь – машины, домики. А главное – тихо. И воздух! Что ты скажешь на это, Вася?

А Васе и говорить нечего – зубами скрипит.

Так они и существовали друг с другом, ругались, но не сильно, пока в очередной их прилет какому-то местному механику, которому при довольно частых встречах Алешка всегда улыбался и кричал «Хау ду ю ду?», не взбрело в голову по доброте душевной подарить Демьянову новенькие, только что вышедшие с завода кожаные ботинки Service Shoes Reverse Upper из легкой, хорошо гнущейся и быстро сохнущей при намокании кожи – писк армейской моды. Судя по всему, умыкнутые со склада ботинки (а всяких складов в округе было бесчисленное множество) не подошли похитителю, вот он и сделал в отношении русского широкий жест. Оказавшись в казарменной комнате, Демьянов даже взвыл от радости, когда взялся их ощупывать да рассматривать.

– Чего радуешься, дурень? – сказал тогда Чиваркин. – Они же тебе велики.

– Ничего, зашнурую – будут, как влитые. Я, Вася, давно мечтал о таких ботинках. Мне, Вася, наша неудобная обувка до чертиков надоела: тяжелая, зараза, как боты у водолаза. Я теперь в таких ботинках король: да они тыщу лет протянут – ясно, что фирма… Посмотри только, какое качество! А шнуровка? Шнуровка!

И взялся Демьянов этими ботинками тыкать Васе под нос да их нахваливать, а заодно – ну, куда же без этого! – и американскую обувную промышленность, которая снабжает штатовские армию и воздушный флот таким вот желтым кожаным чудом. Радовался он при этом, как ребенок, даже постоянно обновку нюхал – то левый поднесет, понюхает, то правый. Вася, понятное дело, ему ответил:

– Наши не хуже делают!

– Да ну?! – удивился Алешка. И ведь искренне так, подлец, удивился. – Кирзачи да башмаки, которые разваливаются при первой же слякоти? А обмотки? Пока обматываешь ноги – настрадаешься. Неслучайно – «страдания». Вот выдал мне Степаныч со склада новенькие хромовые сапоги. И где они? Полгода ведь не прошло. А ведь клялся – лучшее, что есть. Я Степанычу верю. Он всегда самое хорошее достает. И сейчас хожу вот в этом дерьме, – показал на брошенные в угол свои весьма скромного вида отечественные полуботинки.

Не такое уж это было дерьмо, и Вася завелся:

– Америка твоя живет как у Христа за пазухой. Жрет, пьет да богатеет. А нам все из огня да в полымя. Империалистическая, Гражданская… теперь вот эта. Ничего, война кончится, дойдет дело и до ботинок.

– А дойдет ли?

– Ты к чему? – насторожился Чиваркин. И даже прислушался – не стоит ли кто за дверью?

– Я, Вася, ко всему здесь давно присматриваюсь – к тому, как они самолеты делают и нам поставляют чуть ли не в упаковке; к их столовым, к холодильникам. Продовольствие только чего стоит! Консервированные бобы, тушенка. Все с толком. Они же в банках каждый кусочек сала проложат особой бумагой. Организация, Вася! А за такой вот организацией следует жизнь: с размахом, где все для человеческого удобства – кондиционеры, сетки. Хочешь разницу? Перелети пролив. Вот у нас строят такие бараки, теплые, удобные, чтобы отсеки на двух, чтобы тебе душ, вот так, в двух метрах, встань только и кран поверни? У нас в баню надо чуть ли не строем бегать за полкилометра. И сеток нет от гнуса. Мелочи, Вася? Нет, Вася, не мелочи… Забыл, как в Уэлькале мы с тобой загибались от холода? На стены ведь лезли! Землянка, печка на полу, а пол земляной – в сорок-то градусов морозца, а?! Поэтому вряд ли у нас такое получится…

– И в чем же, Алешка, дело? – спросил, поднимаясь с койки, Чиваркин.

– А во власти дело, Вася, – нагло ответил коммунисту Чиваркину двадцатипятилетний комсомолец Демьянов, – в ней-то все и дело.

За дверью точно никто не стоял. Ветерок поддевал занавески. Заставив позвенеть оконное стекло, пронеслись над бараком два «бостона» курсом на Ном, а оттуда – за Берингов пролив, к унылой тундре, к сибирским перегонам, к далекому фронту, на котором жить этим «птицам» всего ничего – месяца два-три, и хорошо еще, если дотянут они после очередного вылета – пробитые, израненные – до полевых аэродромов, где их и разберут на запчасти.

– Значит, Сталин виноват? – прямо и тяжело спросил Чиваркин.

– Значит, Сталин, – откликнулся совершенно обнаглевший гад.

Чиваркин даже не испугался. Злость – вот что все перевесило. Никогда он еще так не злился на своего напарника. И ответил сокровенное: сказал о том, о чем сам неоднократно задумывался, все так же взвешивая каждое свое слово:

– Дурак ты! Дело не в Сталине, а в таких, как ты. С таким народом, как наш, кого ни поставь, все одно выйдет…

Однако Демьянов упрямо дудел в одну и ту же дудочку:

– Нет, Вася, не в народе дело. В Сталине. В нем, родимом…

Впервые со дня своего знакомства со штурманом Чиваркин забыл себя от ярости: сграбастал Демьянова за грудки. Однако штурман тоже был не лыком шит – привык к дракам. Скатились противники с демьяновской койки на пол и давай друг друга валтузить. Возились до тех пор, пока не раздались в самом конце длиннющего казарменного коридора шаги: один из приемщиков уже торопился за ними. Пилот и штурман очнулись, вскочили и схватились приводить себя в порядок. На настойчивый стук в дверь Чиваркин, едва переведя дыхание, прохрипел:

– Подождите! Сейчас одеваемся.

О ссадине под левым глазом он знать не знал – не догадался поглядеть на себя в зеркало. Алешка, мерзавец, понятное дело, ничего ему об этом не сказал. И ведь, сволочь, натянул американские ботинки, а отечественные в угол задвинул…

Спецы, которые встречали их на полосе, весьма заинтересованно на обоих поглядывали. А процедура передачи шла своим ходом: новорожденный «Жучок» сверкал на солнце – настоящий красавец! Планшеты, парашютные сумки – все было готово; маршрут знаком; небо безоблачно; вот только настроение у обоих хуже некуда, да и видок – будьте любезны. Главный из приемки, озабоченный прежде всего состоянием техники и подписаниями актов, интеллигентно, под предлогом отозвал взъерошенного Чиваркина в сторону и шепотом сделал ему втык:

– Что это с вами, товарищ капитан? Вы откуда вылезли на свет Божий? И штурману своему укажите на безобразие. Стыдно перед союзниками.

А что Васе отвечать? Только одно:

– Виноват, исправлюсь!

Все еще сопя и стараясь не глядеть друг на друга, оказались они под самолетом. Осмотрели «брюхо». Обошли «бостон» вместе с нашими и американскими техниками – Чиваркин с одной стороны, Демьянов с другой. Потрогали крылья и хвост. А что дальше? А дальше вот что: бомбардировщик сдан, бомбардировщик принят, бумаги в порядке, инструктаж выслушан, замечания приняты – пора в путь-дорогу. Предупредили их, что надвигается грозовой фронт, только Чиваркин с Демьяновым были так расстроены, что предупреждение пропустили мимо ушей. И полезли: пилот – в кабину, штурман – в турель на место стрелка. Перед тем как Чиваркин запустил моторы, посидели немного молча.