Долой стыд

Объём памяти как у белки – двадцать минут или около того.

Потом было совещание.

Присутствовали наши, прокурорские, наблюдатель от ДК и новый парень из ФСБ, про которого все уже знали, что он по-крупному накосячил в московской собственной безопасности и отправлен в наш город на перевоспитание в самый замухрышный отдел, чуть ли не в службу контроля за психоанализом. Вопрос, как именно нужно было для этого накосячить, занимает многих.

Мы как мы, Федеральный комитет по противодействию экстремизму, только-только обрели самостоятельность, и никто не знал, как к этому относиться.

Началось всё с межведомственных инициатив и моды на противодействие. Терроризм забрала себе госбезопасность, но противодействовать хотелось всем, от МВД до ФСИН и от ФСИН до МЧС. Межведомственный комитет мирно писал программы, планы и согласования, но когда присоединиться к инициативам пожелало Министерство культуры, межведомственное сотрудничество пригасили, а нас сделали новым ведомством со звёздочкой, и стал наш комитет Федеральным. Мы получили бюджет, помещение, кучу завистников и недовольных. И необходимость отчитываться и совещаться вдвое против того, что было.

На этот раз поводом встретиться в расширенном составе стала жалоба (экземпляр – нам, экземпляр – прокурору), которую накатал специалист – тот самый, принесённый чёртом из Москвы на нашу голову. Ему стали приходить письма с угрозами: нелепые, но злые.

– И вот это!

Прокурорский бросил на стол репродукцию в прозрачном файлике. Угрюмый дядя в облезлой шубе горбился на лавке посреди тёмной грязной избы. Ну, подумал я, мы такого не отправляли.

– Что это?

– Картина Сурикова «Меншиков в Берёзове».

Мы в комитете были люди простые, поэтому советнику юстиции пришлось растолковывать зловещий смысл послания.

– Так это надо было олигархам посылать.

– А послали ему! И он, чёрт побери, жалуется.

– Жаловаться – это так негламурно, – сказал фээсбэшник.

На него все косились: хромой, беспалый и сам-то как раз очень модный. Вряд ли его так покалечили в собственной безопасности, но и на боевого офицера он не был похож.

– Хочу подчеркнуть, что дело далеко выходит за рамки бессистемного хулиганства. Мы тоже пострадали.

– Сильно сказано, Нестор Иванович. Пока что никто не пострадал.

– И потом, ваши-то неанонимные.

– Вы и сами отличились.

– Это была провокация!

– Вот-вот. И в Имперском разъезде так говорят.

– В Имперском разъезде? Вы ставите нас на одну доску с Имперским разъездом? А вы их, часом, не покрываете? Не хочу предполагать, но, может быть, и не бесплатно?

Он был, этот Нестор, обезоруживающе глупый – и потому, что не мог скрыть, что чувствует, и потому, что чувствовал то, что чувствовал. Он смотрел на нас и видел орков и гоблинов, авангард орды. Я смотрел на него и думал, что мы обычные люди. В главке пальцуются, на районе вкалывают. Следователю может повезти так, что он будет работать по пятнадцать часов в сутки, при этом оплачивая бензин из собственного кармана. Я сам пришёл в комитет из следствия.

– Каждый раз, чтобы вы начали шевелиться, приходится подключать прокуратуру!

– Да уж, с прокуратурой у вас полное взаимопонимание.

– Это вы на что намекаете? – спросил прокурорский.

Тут все оживились и немного поспорили.

Я сидел и размышлял, как так вышло, что я не знаю Штыка. Не то чтобы я держал в голове досье на всю коллегию адвокатов, но адвокат, связанный, как он сам обронил, с теневыми структурами, в наших кругах приметная личность. Он мог солгать – сказать «я адвокат» так же, как сказал бы «я из прокуратуры» или «я из администрации», но какой в этом смысл? Я был уверен, что Штык знает, кто я, знает, что я могу, если задамся такой целью, проверить его слова.

– Я хочу знать, какие вы принимаете меры.

– Какие положено. Устанавливаем.

– Станислав Игоревич считает, что…

– Кстати, нужно будет его вызвать.

– Таких людей не вызывают!

– Не вопрос. Сами сходим.

– Вы собираетесь допрашивать Станислава Игоревича?

– Опросить мы его собираемся. Он ведь потерпевший? Опросим, уточним, зафиксируем и будем думать.

– Боюсь даже представить, какой смысл вы вкладываете в это слово, – ядовито сказал Нестор.

– А как ты хочешь, чтобы мы работали? – спросил я, не выдержав. – Озарениями? Медитировали? Буду смотреть на фотографию Новодворской и от этого улики материализуются? Или с фотографией Новодворской можно вообще без улик? Она и так скажет, кто виноват?

Гражданин наблюдатель от такого кощунства задохнулся и подскочил.

Он был в свитерке и джинсах, как я сам и половина присутствующих, и пока кричал о плясках на костях и о том, как он не позволит, я смотрел на вешалку, на которой бок о бок висели его кожаное пальто и моё. Ну-ну. Целую ручки и прочие штучки.

– Давайте все успокоимся, – сказал прокурорский, и сразу повеяло «Pulp fiction». – Никто ещё не привык, но мы будем привыкать, ничего другого нам не остаётся. – Он устало улыбнулся Нестору. – Нестор Иванович, сотрудники комитета понимают свою ответственность и достаточно квалифицированы. Они, – он посмотрел в нашу сторону, – готовы к совместной работе. Потому что… Потому что, как я уже сказал, они готовы.

– У западных партнёров это называется вынужденным сотрудничеством.

– Спасибо, полковник. Надеюсь, вы все будете… будете…

– Не слишком вынужденно.

– В том-то и беда, что у нас без привлечения общественного внимания ничего не делается!

– Это не привлечение общественного внимания, это скандал.

Немного поспорили снова.

Фээсбэшник остановил меня, когда все расходились.

– Что за интерес к инженеру душ?

– Это писатели инженеры душ. А этот – политтехнолог.

– А это очень рядом всё ходит. Так что?

– Служебный интерес, полковник.

– Чего тогда завёлся?

– Тоже по службе. Мне на взводе легче работать. Ты его знаешь? По Москве?

– Нет. То есть да, но со многими оговорками. Не совсем по Москве.

– И что посоветуешь?

– Посоветую проявлять стратегическое терпение, – загадочно сказал он.

Жених

Единственная связанная с пунктиками проблема состоит в том, что Максимчик отказывается говорить, чего он в точности хочет, и мне приходится вести себя по наитию, которого у меня не очень много. Я бы предпочла чёткие инструкции. Даже зашла на профильные сайты, и они подтвердили, что да, тематический секс очень строго регламентирован.

Но бедняжка такой индивидуалист, у него и в этом всё не как у людей. Позаимствованные мною на сайтах паттерны привели его в неописуемую ярость; я даже подумала, что ромашкой на этот раз будет не обойтись. Потом он отдышался и сказал, чтобы я никогда, никогда не произносила слова бондаж. Ты ещё боттом скажи! И с таким негодованием, даже волосики встопорщились. Нет, зачем же, говорю, если тебе не нравится; если ты вообще не хочешь называть хоть как-то, можно подавать какие-нибудь знаки.

Так и взвился.

Какие знаки! Какие знаки! Может, масонские?! Не делай ничего! и знаков не подавай! и, ради бога, прекрати это обсуждать!!!

Я бы, думаю, рада не обсуждать, но ты должен хотя бы намекнуть, что и в какой последовательности мне делать. Плакать? Или просить прощения? Или, может быть, сопротивляться? А если начать сопротивляться, то где остановиться? И как вообще Максимчик отреагирует на такое непредусмотренное сопротивление, если только он его подспудно не ждёт? Тут поди разбери, чего он ждёт или не ждёт, когда слова не вытянешь.

Мне совсем не с кем было посоветоваться: мамуля и Светка придут в ужас, а подруг у меня нет, и непонятно, из-за чего так вышло. Девочки на работе относятся ко мне хорошо, потому что я никому не делаю подлянок, но не как к своей.

У девочек постарше, которые уже с детьми и мужьями, а совсем старшие – с внуками, свои разговоры, и на нас, остальных, они смотрят немножко свысока. И как с ними разговаривать: только слушать. Я помалкиваю, но не смеюсь в нужных, как потом оказывается, местах. Девочки это воспринимают так, словно я их осуждаю, а у меня нет способностей объяснить, что я не осуждаю, просто многое кажется мне диким. Да и объяснения, не знаю почему, всегда приводят к чему-то нехорошему. Как будто, объясняя, выглядишь понимающей больше других, и тогда тебе сразу скажут: сперва своих заведи.