Вздыбленная Русь

— Обиду чинишь, бачка-государь. Тебя кумыс ждёт, мясо молодой кобылицы. Ешь, пей.

— Недосуг, князь Пётр, — отмахнулся Лжедимитрий. — Да и знать надобно, царь кобылятину не ест. Да и тебе, Петруха, не резон: чать, крещёный.

Тронул коня. За ним потянулись колымаги, обоз, двинулись казаки.

Урусов оскалился злобно:

— Шайтан! — и сплюнул.

Постояв, пока поезд отъедет, поковылял к юрте. За ним пошли беки и мурзы.

Отвёл Трубецкой казаков и ратников к Коломне, велел город укреплять. За работами сам догляд ал. На нерадивых покрикивал:

— Ворон не ловите, пошевеливайся!

Малый из земских на князя загляделся. Трубецкой на него закричал:

— Я не девка, тащи плетень!

За острогом ратники ставили туры, подсыпали земляной вал, выставили пушчонки затинные, а черкасцы возами огородились, коней в безопасное место свели.

Ещё в Тушине явился князь Трубецкой к самозванцу и с той поры ему служил верой и правдой, хотя и знал, никакой он не царь Димитрий. Однако чем Шуйский лучше?

И Трубецкой на этот вопрос сам себе отвечал: государство в развале, нет тишины на Руси, а Речь Посполитая тем пользуется...

Прогнали царя Василия, взяли бояре власть на себя, и опять не изменил Трубецкой Лжедимитрию... Не мог князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой смириться и с боярским предательством. Иначе он и не считал сговор бояр с поляками. Разве принесёт Владислав мир на Русь? Не будет и согласия на Русской земле, ибо за спиной королевича стоит Сигизмунд. Заберёт Речь Посполитая Смоленск и северные городки, вольготно заживут ляхи и литва в России, а латиняне станут притеснять православных. Коронный гетман того и гляди в Москву вступит, заставит московитов Владиславу присягать. Князь Трубецкой слово себе дал: королевича государем не признавать, а с ляхами и литвой воевать, покуда они Русь не покинут.

От церкви Иоанна Богослова, что на Варяжках, в Смоленске, к самому Днепру тянется кривая узкая улица. В конце её подворье мелкопоместного дворянина Андрея Дедевшина, рода безвестного, захудалого. Предки Дедевшина князьям Вишневецким служили, но за воровство были изгнаны из службы.

Сам Андрей едва концы с концами сводил. Худой, желчный, с редкой бородёнкой и жидкими усами, он вечно ворчал, скверно ругался.

Имел Дедевшин мечту — разбогатеть. С этой думой утро встречал и на ночной покой отходил. Но как ему разбогатеть, когда у него одна малая деревенька, да и ту ляхи разграбили...

Насело королевское войско на Смоленск, разорили город, и голод смертью гуляет, и тому конца не видать. Сначала ждали подмоги от Москвы, а ныне нет надежды. Шляхтичи к стенам подъезжают, горланят: «Коронный гетман в Москву вступил!»

На Пасху в церкви Вознесенского монастыря подслушал Дедевшин разговор двух старых каменщиков:

— Жигмунд лоб разобьёт, а городом не завладеет. Накось, выкуси!

И свернул кукиш. Второй хихикнул:

— Откель ляхам знать, куда сунуться. Я мальцом был, а помню, дед в великое княжение московское Василия Грановитую палату ремонтировал и бранился: слаба, говорил, кладка...

Вспомнил Дедевшин утром слова мастеровых, и захватила его коварная мысль. Месяц терзала она его, а в грозовую ночь татем прокрался к берегу Днепра, затаился. Лежал долго, прислушивался. Раздавались голоса караульных стрельцов, и Дедевшин жался к земле. При свете молнии заметил на берегу корягу, прокрался, столкнул в воду и, ухватившись, поплыл. Только когда крепостная стена осталась позади, выбрался на берег, побрёл к освещённому кострами королевскому лагерю...

С возвращением в Калугу притих двор самозваного царя Димитрия, ни весёлых пиров, ни Боярской думы, а уж коли совет надобен, то призовут Заруцкого с Шаховским, да иногда ещё Михаилу Молчанова.

Перед Рождеством Пресвятой Богородицы, что на начало сентября-листопада приходится, Матвей Верёвкин переоделся в крестьянское платье, чтоб никто не узнал, и отправился на торг, послушать, о чём люд глаголет.

Малолюдно и бедно в рядах, какие лавки под замками, а в иных нет товара, будто перевелись на Руси купцы деловитые; что до гостей иноземных, так они землю российскую в смуту стороной обходят.

Ничего нового самозванец на торгу не услышал, а у кабака два стрельца бранили бояр московских, что они царя Димитрия на королевича променяли, Москву ляхам отдают.

Лжедимитрий шапку на глаза надвинул, прошёл мимо. Тут ему дорогу цыганка заступила, румянец во всю щёку, глаза горят. Ухватила за рукав, шепчет:

— Пойдём, милый, всю судьбу открою.

Усмехнулся Лжедимитрий, хочет цыганку стороной обойти, а она ещё пуще к нему льнёт.

— Пусти, красавица, откуда знать тебе судьбу мою?

— Нам, ромам, всё ведомо.

Оттолкнул самозванец цыганку:

— Пустое плетёшь.

— Нет, милый, за тобой беды и смерть ходят, берегись!

— Дура! — гневно выкрикнул Лжедимитрий. — Убирайся подобру!..

Воротился в хоромы мрачный, сел на широкую, обитую мехом лавку, велел подать вина крепкого. Угораздило же повстречаться с окаянной! Её бы в пыточную да на огне ленивом подогреть, чтоб взвыла: небось сказала бы, кем послана Знала воистину знала кто перед ней, вон как очами зыркала ведьма.. Аль отправить на торг ярыжек земских, пускай поищут и к палачу доставят. Да разве её найдёшь? Она давно в бабу какую обратилась либо в собаку чёрную... Ему ли, Матвею Верёвкину, не знать коварства нечистой силы? Сколь дорог по Речи Посполитой исхожено, во всех городах порубежных мостовые топтал.

В Кракове его, бездомного, приютила пани Руфина, мосластая, с вечно распущенными патлами девка. Она научила Матвея толковать Талмуд, а ночами при свече ворожила на воске. Что-то бормоча, выливала топлёный воск на воду. Однажды — Верёвкин сам это видел — Руфина обратилась в кошку. Это было так: Матвей лежал в уголке тесной каморы и в полумраке видел, как Руфина вышла во двор. Её не было долго. Вдруг Верёвкин услышал, как что-то живое трётся о его бок. Рука Матвея нащупала кошку. Он вздрогнул. Откуда ей было взяться, Руфина кошек не держала. Матвей перекрестился, и кошка выскочила из каморы. А вскорости вернулась и Руфина...

Сегодняшняя цыганка о бедах и смерти плела, а краковская ворожея иное Матвею предсказывала.

— О, — говорила Руфина, — таки ты сделаешься ясно вельможным паном, смотри на воск! Таки тебя станут окружать паны, и шляхта будет тебе прислуживать...

Нет не цыганка, а Руфина предсказала ему истинную судьбу. Матвей Верёвкин велел позвать дьяка и продиктовал два письма: одно к боярам московским, другое — к московскому люду. В первом он требовал от бояр одуматься и не присягать королевичу, а за ослушание грозил царским именем жестоко карать изменников, как поступал с ними отец его Иван Васильевич Грозный.

Во, второй грамоте Матвей Верёвкин обращался к дворянам и стрельцам, торговцам и ремесленникам, прочему люду, дабы не вступали заодно с боярами в измену и поляков не то что в Москву — в окрестности города не допускали. И стоять на том твёрдо. Не Владиславу место в Кремле, а ему, царю Димитрию...

К Грановитой башне подтянули огневой наряд. Таясь, дабы не услышали оборонявшиеся, без передыху вели подкоп, заложили бочки с пороховым зельем. Королевское войско готовилось к последнему приступу. А в назначенный час загрохотали орудия, и Грановитую башню окутал дым. Король подал знак, и земля над подкопом разверзлась, огненный вихрь взметнулся к небу, разбрасывая крепостные камни и брёвна. И тут же, не успела осесть пыль, в пролом ринулись шляхта и казаки.

Жестокой была рукопашная, но неравные силы. Бой перешёл на улицы. Люд искал спасения в соборе. Ляхи подожгли храм. В огне слышались крики и плач. Смрадный дым висел над городом. Улицы устлали трупы. Стрельцам и всем, кто попадался живыми, рубили головы, сажали на кол, топили в Днепре. Земля потемнела от крови, а вода в Днепре побурела и понесла в низовья тела смолян.