Страница 39 из 126
На этом последнем этапе боевого пути для нас, контрразведчиков, особый интерес представляли кадровые работники вражеской разведки и контрразведки, ее резиденты. Именно они могли дать сведения о своей агентуре, засланной в нашу, да и в другие страны и могущей принести большой урон.
В Цопоте под Данцигом (по-нынешнему — в Сопоте под Гданьском), где теперь обрели известность телевизионные конкурсы эстрадных певцов, в апреле 1945 года тяжелые немецкие крейсера с моря обстреливали скопление наших войск на побережье и подожгли этот курортный городок, утопавший в зелени.
Вот в этом городке нами был взят Ганс Рифель с красавицей женой — полькой по национальности. Жена оказалась любовницей, а он, Ганс Рифель, руководителем гестапо Данцигского округа, которому были подчинены разведка и контрразведка — разумеется, на территории округа. С большим открытым лбом, в пенсне, с прямым носом и тонкими губами, в светлом штатском костюме классического английского покроя на упитанной фигуре он мог бы сойти за преподавателя гимназии или профессора университета. Но, внимательно присмотревшись к нему, можно было увидеть такие черты, которые свидетельствовали о нем как о человеке, высоко стоящем в служебной нацистской иерархии: превосходная стрижка, маникюр, костюм из тонкой шерсти, туфли из шевровой кожи и тому подобное. Но не это, в моем представлении, выделяло его среди других, а его любовница — Ванда К. По всем нацистским канонам только высокопоставленный чин мог позволить себе пойти на такую связь.
Она, эта связь, и побудила его к даче показаний о своей деятельности. Ганса и Ванду задержали наши солдаты из роты охраны. Я пошел посмотреть на задержанных, и мне сразу бросился в глаза внешний вид Рифеля, его беспокойство за судьбу Ванды. Он умолял меня отпустить ее домой, на родину под Варшаву, она-де чиста и тому подобное. Я решил допросить его обстоятельнее. Приказал охране развести их по разным комнатам, а через некоторое время вызвал Рифеля на допрос. Я представился. Спросил, кто он.
— Что вы сделали с моей женой? — вопросом на вопрос ответил он.
— Ее судьба будет зависеть от вас.
— Что я могу для вас сделать?
— Правдиво отвечать на мои вопросы.
— А как я смогу убедиться, что она свободна?
— Она сама вам об этом скажет.
— Вы позволите мне с ней увидеться?
— Да, если вы, повторяю, правдиво расскажете о себе.
— Могу я сейчас посмотреть на нее? А затем я начну давать показания.
Допрос я вел в комнате на четвертом этаже. Приказал вывести Ванду из места содержания и водить по тротуару напротив дома так, чтобы Рифель увидел ее, а она его. Я предложил Рифелю подойти к окну. Когда он увидел Ванду, то весь преобразился, стал совсем другим — улыбался, махал руками, посылал ей воздушные поцелуи. Я открыл окно. Рифель спросил, может ли он ей что-нибудь сказать. Ответил — все, что хотите.
— Милая моя, ты будешь свободна, я сделаю для этого все, как бы тяжело мне ни было. Я еще увижу тебя! — И заплакал.
Закрыв окно, я предложил ему сесть и отвечать на мои вопросы.
В ходе допросов, прерываемых ночным отдыхом, завтраками, обедами и ужинами, Ганс Рифель показал, что он руководитель гестапо Данцигского округа, а Ванда его любовь; семья — жена и двое детей — живут под Берлином. Он не успел уйти со своими из-за Ванды, расставание с ней затянулось, пришли советские войска, и вот они остались здесь.
Показания Ганса Рифеля раскрывали содержание, методы, средства деятельности немецко-фашистских разведывательных и контрразведывательных органов, особенности их работы против Советского Союза, а также стран Западной Европы. Он указал места нахождения резидентур, фамилии и приметы резидентов и другое.
Показания Рифеля были настолько важны, что спустя несколько дней мы сообщили о нем в Управление контрразведки СМЕРШ фронта, откуда поступило указание этапировать Рифеля к ним.
Перед отправкой Рифеля в Управление СМЕРШ фронта я дал ему последнее свидание с Вандой. На его глазах она была нами освобождена. Были слезы, стенания, заверения в вечной памяти. Доселе мне не приходилось видеть такое проявление любви, наверное, по молодости, а еще потому, что война, развязанная такими ярыми нацистами, как Ганс Рифель, отобрала у нас, у нашего поколения, любовь — многие-многие, не испытав ее, ушли из жизни.
Пройдет немногим более полугода, ко мне в Лефортовской тюрьме подойдет коллега-следователь и скажет: «Хочешь посмотреть на Ганса Рифеля? Я с ним работаю». Когда я вошел в кабинет, Рифель, увидев меня, побледнел, встал, поднял обе руки вверх и сказал: «Привидение ли это или явь?!»
Я поздоровался с ним, успокоил как мог, Рифель посетовал на то, что его не используют для работы на нас в других странах. Что я мог ответить на это гестаповцу? Ничего, да и не хотелось. Я бы тоже не стал пользоваться его услугами. У всех у них руки были в крови.
Концлагерь Освенцим я видел, как говорится, снаружи. Концлагерь Равенсбрюк — изнутри. По указанию руководства Управления контрразведки СМЕРШ фронта нашему следственному отделению было приказано немедленно вместе с действующими частями войти в концлагерь Равенсбрюк и помимо других возложенных на нас контрразведывательных операций установить, в каком месте могли быть потоплены (спрятаны) основные узлы по производству снарядов ФАУ-2 с заводов концернов «Сименс» и «Шуккерт», на которых работали заключенные этого лагеря.
В Равенсбрюк Василий Журавлев, Давид Златопольский, Александр Шарапов и я — весь состав нашего следственного отделения — прибыли тогда, когда в не остывших до конца лагерных печах еще лежали несгоревшие тела узников.
За время войны я многое видел: и оторванные ноги, и вывалившиеся из живота кишки, и тела, превращенные гусеницами танков в странные отпечатки на земле, и летящие от разрыва авиабомб в разные стороны руки, ноги, головы. Душа впитывала в себя все это невообразимое, страшное, противное человеческому существу надругательство над его природой. Впитывала и, наверное, черствела. И, конечно, не у меня одного, у всех моих сверстников черствела и вместе с тем становилась ранимее, без слез на глазах, а плача навзрыд нутром своим, невидимо. Остановитесь, вглядитесь в ветерана войны, когда он видит чужую боль, и вы поймете, сколь глубоко его чувство сострадания к людям. И это последствие войны.
Но то, что я увидел в Равенсбрюке, меня потрясло. И не столько увиденные скрюченные в ужасающих позах женские тела, а созданный гитлеровцами механизм массового уничтожения людей.
Партию за партией привозили из разных стран женщин — преимущественно из России, Польши, Югославии, Чехословакии, Франции, Бельгии, собственно Германии, размещали в бараках, выстроенных на песчаной безлесой равнине, кормили так, чтобы быстро не скончались. Водили на работы по сборке ФАУ-снарядов, и чтобы не ушли за пределы лагеря заводские секреты, по заведенному графику сжигали в лагерных печах партию за партией узниц, а на их место пригоняли новые партии. И так из года в год, в течение трех лет.
Сто двадцать тысяч — молодых и пожилых, красивых и привлекательных, талантливых и работящих, любивших и не познавших ни любви, ни материнства — перемолола эта адская нацистская машина. Все делалось по графикам, по расписаниям, строем, под конвоем с собаками, за проволокой под электрическим током; совершалось сознательное смертоубийство ежедневно, ежечасно. Лагерные печи не успевали сжигать людей. И тогда разворачиваются опыты по умерщвлению узников посредством введения в организм специально разработанного препарата.
Подобное проделывалось и в других гитлеровских лагерях. Мои сверстники пережили увиденное в них, закалив в себе, равно как и в боях, чувство презрения и ненависти к нацистам.
9 мая 1945 года я встретил под Берлином в Дабере, маленьком немецком городке, впоследствии отошедшим к Польше. День был чудесным, словно все боги сговорились даровать нам столько радости, сколько выпало горя на нашу долю за всю войну. Но они, боги, ошибались в своих намерениях. Пройдут годы, десятилетия, а глубокая рана войны будет кровоточить в народе нашем, в каждой семье, а чаша горя так и не будет выпита до дна.