Страница 36 из 126
Особо рекомендовалось следить за передислокацией вражеских разведцентров и школ, делать упор на разоблачение агентуры, оставленной на «залегание» (на работу по мере надобности: через год, два, десять лет). Большой интерес вызвал подробный рассказ о том, что в феврале 1944 года Гитлер в связи с переменами в тайной войне на советско-германском фронте издал директиву о централизации всех фашистских секретных служб в Главном управлении имперской безопасности (РСХА), подчиненном министру внутренних дел Гиммлеру.
Начальником РСХА был в то время обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер. Таким образом, некогда всесильный абвер фактически прекратил свое существование. В системе вермахта осталось лишь третье абверовское управление (контрразведка), да и то под непосредственным руководством РСХА. Чуть позже адмирала Канариса за участие в заговоре против Гитлера в числе других казнят.
Сослуживцы из центрального аппарата СМЕРШ рассказали и о структуре фронтовых разведывательных команд и групп вместо «абверкоманд» и «абвергрупп». Функция этих подразделений РСХА по существу не изменилась.
Новые руководители вражеской разведки надеялись — и это мы ощущали в наших фронтовых буднях — переломить противоборство со СМЕРШ в свою пользу. Но это, как покажет дальнейшее, им не удалось. Не помогло и создание специальных диверсионных формирований СС во главе с оберштурмбаннфюрером СС Скорцени, организатором похищения Муссолини из заключения.
Начальник Главного управления контрразведки СМЕРШ заместитель министра обороны Союза ССР, генерал-полковник В.С. Абакумов мог испытывать чувство глубокого удовлетворения от того, что возглавляемая им когорта военных контрразведчиков, обретая опыт в боях, опираясь на поддержку генералов, офицеров, солдат — на весь советский народ, сумела одержать верх в противоборстве с разведывательными и контрразведывательными органами гитлеровской Германии.
Тайная война на фронтах Великой Отечественной войны и в их тылах продолжалась. В один из последних вечеров перед отъездом на фронт посидел я с друзьями в ресторане «Астория» на ул. Горького (ныне Тверская), где я и оставил почти все, что было в кошельке (действовали так называемые коммерческие цены, но более умеренные, чем сейчас в подобных заведениях).
В отделе кадров Главного управления мне сказали, что Фролов, начальник армейской контрразведки, вызван Абакумовым в Москву для объяснений по поводу отправленных им с фронта двух грузовых автомашин с различным барахлом. Мне показали эти два трехтонных студебекера. Задержали их на контрольно-пропускном пункте Минского шоссе при въезде в город (который проходил и я) в соответствии с приказом Сталина, категорически запрещающим всем, в том числе и генералитету, заниматься барахольством. Справедливость и своевременность этого приказа была очевидной. Что может солдат, на плечах которого лежит основная тяжесть войны, засунуть в свою заплечную торбу? Генерал, другого звания командир обязан показывать собственный пример бескорыстия, а не набивать шмотками свою боевую суму. Наши войска входили в другие страны и приказом Верховного призывались к честности и порядочности по отношению к населению этих государств.
Я бродил по Москве днем и вечером. Однажды на Большом Каменном мосту случайно увидел медленно идущую навстречу мне по другой стороне моста Ксану Ш., которая училась в институте на курс младше меня и которую я пылко любил. Она тоже мне симпатизировала. Нередко мы прогуливались с ней по Кремлевской набережной, и через Большой Каменный мост я провожал ее в Замоскворечье. Но судьба распорядилась по-своему. Еще перед войной она вышла замуж за сына маршала.
Когда я увидел Ксану, силы оставили меня. Она почти не изменилась: светло-русые, с золотистым отливом волосы спускались до плеч, голубые глаза, а над ними вразлет брови, небольшой вздернутый носик и полные, красиво очерченные губы.
Шла она своей легкой походкой, в голубом в талию платье и не ведала, что я, когда-то ее, как говорил, «раб», а сейчас гвардии капитан, приехавший всего-навсего на пять дней с фронта на побывку в Москву, стою, не могу двинуться с места и любуюсь ею. Так я и не подошел к своей былой любви. Почему? Не знаю. Не подошел. А золотые купола кремлевских соборов, сверкая солнечными бликами, словно смеялись над моей «гвардейской» трусостью.
Прошло три дня моего пребывания в Москве. Их оказалось вполне достаточно на все — на встречу с Москвой, с товарищами, на размышления о прошлом и настоящем. Потянуло к своим, в армию. На следующее утро я сел в автомашину и поспешил в деревню Смоляки Смольнинского района Смоленской области.
Ехал-ехал по пустынному Минскому шоссе и где-то за Вязьмой вижу: мчится навстречу легковая машина — похоже полковника Фролова. Я остановился, показал шоферу встречной машины знак «стоп». Действительно, в машине на цигейковом покрывале, в шелковой сорочке возлежал Фролов. Его барские замашки мне были известны. Я поздоровался и попросил его выйти из автомобиля. Спросил, знает ли он, по какому поводу его вызвали в Москву. Он ответил отрицательно. Я рассказал ему все, что мне было сообщено в отделе кадров Главного управления контрразведки СМЕРШ. Посидели мы на обочине дороги. Помолчали.
«Думаю, — сказал Фролов, — что в армию я больше не вернусь».
Он действительно к нам не вернулся. Слышал я, что его понизили в звании и должности. И правильно.
По приезде в Смоляки устроил я для своих армейских друзей пир. Выпили, закусили, закурили «Казбек», выслушали они мой доклад о новостях из Москвы и разошлись, каждый со своими думами и печалями. Меня радовало, что из фронтового товарищества выросла крепкая фронтовая дружба, и особенно с Иваном Николаевичем Сидоровым, начальником Первого отделения, и Георгием Александровичем Ермолиным, начальником Третьего отделения.
Вскоре армия снялась с места, маршем прошла на Ярцево и оттуда вступила в тяжелые бои по прорыву Центрального фронта немецко-фашистских войск. Удар наших войск был настолько силен, а скорость продвижения вперед, на запад, столь высока, что москвичам пришлось часто устремлять свои взоры в вечернее небо и, глядя на разноцветные салюты, радоваться и гордиться победами наших войск.
1 июля 1944 года была форсирована Березина и взят Борисов. 3 июля овладели столицей Белоруссии — Минском. Наша армия с боями вошла в город с северо-востока. В тылу были оставлены вражеские войска, численностью около ста тысяч человек.
Минск лежал в руинах. На месте жилых кварталов остались пустыри, покрытые обломками, битым кирпичом, проросшими сорняками. На людей было тяжело смотреть: истощенные, измученные, с невыразимой словами скорбью в глазах. Белоруссия была партизанской республикой, сохранившая во многих местах в течение всех лет немецко-фашистской оккупации советскую власть. Белорусские партизаны внесли огромный вклад в победу над врагом. Я никогда не забуду двух руководителей партизанского, комсомольского подполья и боевых отрядов — К.П. Мазурова, впоследствии первого заместителя председателя Совета Министров Союза ССР в правительстве А.Н. Косыгина, и П.М. Машерова, первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии. 5 июля было освобождено Молодечно, а 13 июля — столица Литвы Вильнюс.
Армейская контрразведка работала с большим напряжением. Против нас по-прежнему действовали известные нам разведывательные и контрразведывательные органы противника, стратегия и тактика которых нам были в основном ясны. Разоблаченная вражеская агентура позволяла накапливать данные о передислокации немецких разведцентров и разведшкол. Продолжали готовить и засылать к нам агентуру полтавская и борисовская разведшколы. С нашим вступлением в Прибалтику прибавилась работа по обезвреживанию националистических бандитских формирований.
Вспоминаются два дела, которые пришлось расследовать на территории Литвы. Оба они лишний раз подтверждали испытываемое нами чувство, что большинство литовцев были рады освобождению от немецко-фашистских захватчиков и благодарны за эту историческую акцию советской армии. Сейчас стоит вспомнить и о том, что в Вооруженных силах СССР сражались и национальные войсковые формирования — литовские, латышские, эстонские, армянские и другие. Все это правда.