Страница 17 из 126
И во-вторых: чем объяснить, что массовые аресты ни в чем не повинных людей не привели к общему изменению этой атмосферы, к ломке духовного настроя народа? Может быть, мое восприятие тех лет весьма субъективно и идет от молодости, которая, как правило, не замечает трагического. Или от того, что ни я, ни мои сверстники лично не были причастны к фактам насилия и произвола.
А может быть, в данном случае мы имеем дело с историческим парадоксом, а точнее, с диалектическим соотношением добра и зла применительно к целому народу и его части, когда добро берет верх над злом и создает соответствующую атмосферу — порождает дух веры в идеалы.
Совесть пишущего не должна позволять ему забывать о глубоких и крепких причинных связях, где одно порождает другое. Историю прошлого нельзя судить мерками современности, в которой ныне многое еще шатко, не устоялось, не утвердилось, изломано.
Наше поколение тоже когда-то было молодым. Оно вправе рассчитывать на правдивый рассказ о нем со стороны последующих за ним поколений. Прошлое не грозит реальной опасностью ни крупному, ни мелкому критику. За прошлым можно прятать современные проблемы, однако их не спрячешь от глаз истории. Ведь рано или поздно историческая правда берет верх.
Правда состоит в том, что в итоге досрочного выполнения второй пятилетки мы, советские люди, стали лучше жить — питаться, одеваться, отдыхать, учиться, больше любить жизнь. Фактически завершилась техническая реконструкция народного хозяйства. Народ ничего не жалел для своих Вооруженных сил. Создавались новые виды оружия. Делались выводы из финской кампании, событий в Испании, боев на Халхин-Голе. Готовились кадры для армии, флота, авиации. Были созданы спецшколы, новые военные училища и военные академии, учиться в которых считалось для каждого молодого человека большой честью. Так было…
В марте 1940 года я добровольно с рекомендацией партийной организации с третьего курса института пошел на второй курс вновь созданной Военно-юридической академии Красной армии. Желающих было много. С нашего курса были зачислены слушателями академии восемь человек, из юридических вузов Саратова, Харькова, Свердловска[7] и других городов страны еще человек пятьдесят. Академия разворачивалась на базе ранее существовавшего военно-юридического факультета Военно-политической академии им. В.И. Ленина. В каждом учебном отделении были старослужащие в различных воинских, и весьма солидных, званиях, и мы, как говорится, рядовые — необученные.
Из этих двух разных по своим возрастным особенностям, и прежде всего по степени опыта военной службы частей, довольно быстро сложился дружный коллектив, который объединило стремление сполна овладевать знаниями. Если юридические дисциплины для нас, бывших студентов, были в известной мере проторенными дорожками, то военные специальности приходилось осваивать почти с самых азов. Здесь и подставляли свое плечо слушателям старослужащие. Мы же помогали им в усвоении юридических наук, в чем, честно говоря, были сильнее. Взаимопомощь считалась делом естественным, осуществлялась сама собой и даже с удовольствием.
Учиться без прилежания было совестно. Страна обеспечивала «академиков», так нас величали в миру, всем необходимым, урезая расходы в других сферах. Слушатели в достатке получали различное добротное вещевое довольствие, что позволяло начальнику академии требовать, чтобы каждый из нас на московских улицах выглядел не только опрятно одетым, но являл собой «военного щеголя» в лучшем смысле этого слова. Идет по Москве слушатель Военно-юридической академии Красной армии, говорил он, прохожие, глядя на него, останавливаются и говорят друг другу — это идет «военный щеголь». Слушатели получали высокую стипендию. Это позволило мне освободить маму от работы уборщицей, а сестренке Лидии поступить в Институт геодезии и картографии. Не без грусти распрощался я с добрыми, милыми людьми из кондитерской в Столешниковом.
Загрузка в академии была большой. Аудиторные часы перемежались полевыми занятиями, стрельбами; немало времени уходило и на строевую подготовку.
Летом 1940 года у нас прошла первая и как оказалось последняя практика на Балтфлоте, преимущественно на крейсере «Аврора». Это была моя вторая встреча с краснознаменной «Авророй», а первая, если помнит читатель, состоялась в мальчишеские, школьные годы. В ходе практики мы осваивали различные виды работ, входящих в расписание воинской службы краснофлотца, младшего командира, старшего офицера. Мне особое удовлетворение приносили артиллерийские стрельбы, нравилась ходьба под парусами на баркасах, что-то в ней было от детства на Волге. Постепенно усваивался ритуал морской службы, познавались превосходные традиции русского военного флота. В кают-компании все — от командира крейсера до нас, слушателей, — были равны. Каждый сидящий за столом был учтив к другому и раскован в своих мыслях, мог вести разговор, поддерживать беседу на любую интересующую его тему, кроме служебных отношений, что считалось неэтичным. Где-где, а на флоте чувство коллективизма, товарищеской спайки стоит, мне кажется, превыше всего. Без этого на плаву не удержаться.
Белые балтийские ночи располагали к раздумьям, дружеским откровениям. Всматриваешься в горизонт, в его неоглядную даль, смотришь, как тонет солнце в бескрайности, и не хочется думать о том, что где-то там, на Западе, бушует война и что ее пламя может переброситься и на нас… Старшие командиры не торопясь делились пережитым, словно пели свои песни о былых походах, о юности своих друзей. Радовало, что и ты влился в огромный коллектив нашего славного военного флота. Смотришь в морскую даль и чувствуешь, что и за тобой, за твоими плечами раскинулась твоя Родина и ты ее защитник.
Вспомнились Москва, домашние, друзья. Очень, до боли, хотелось, чтобы сбылось несбыточное: хотя бы одним глазком посмотрела мама на своего сына и вспыхнула бы в ней материнская гордость за него, стоящего у флага легендарной «Авроры». Думается, что родительская радость особенно велика, когда родители видят, что их дети — сын, дочь — состоялись как личности, стали нужны людям, стране. Мне всегда было жаль, что эта радость приходит обычно на склоне лет наших отцов и матерей или тогда, когда она им уже не нужна — их нет в живых. Может быть, подобные мысли приходили потому, что я слишком рано потерял и отца и мать.
В ходе практики на крейсере все, даже самое тяжелое, делалось легко — по команде, но без понукания, без принуждения.
Учеба, как и в институте, спорилась, хотя даже считанных часов на различные забавы почти не оставалось. Много времени занимала общественная работа — я был избран секретарем комитета ВЛКСМ военно-морского факультета академии. Особой разницы в постановке комсомольской работы в условиях военной академии по сравнению с институтом я почти не заметил, разве что был упор на воспитание в духе безусловного соблюдения воинских уставов и наставлений.
В академии историю партии вел у нас бригадный комиссар (к сожалению, фамилию не помню), который умел разжечь споры, повести дискуссию по острым, животрепещущим проблемам, в прямой связи с изучаемой темой. Он побуждал нас к тому, чтобы мы вырабатывали умение использовать научные абстракции, законы общественного развития при анализе явлений, видеть их проявления в окружающей действительности.
В ходе споров и дискуссий выдвигалось много проблем, которые требовали совершенно определенного уяснения. В их ряду меня помимо другого занимал вопрос о соотношении морали и права, что я и выдвигал в качестве предмета товарищеских дискуссий. В самом деле, разве эта проблема не лежит в основе отношений воинского начальника и подчиненного? Где находится водораздел между моральной ответственностью и наказанием по закону? Что должно лежать в основе отношений между бойцом и командиром: жесткая палочная дисциплина или высокий авторитет командира — с одной стороны, и вера подчиненного, рядового бойца в справедливость требований воинского начальника — с другой? Иначе говоря, проблема соотношения морали и права выступала на первый план. Она была практически значима для нас, военных юристов. В ее правильное понимание упиралась оценка действия (бездействия) лица (или лиц), совершившего преступление, которому необходимо найти совершенно точную в смысле справедливости оценку — то ли морального осуждения, то ли уголовного наказания.
7
Ныне г. Екатеринбург.