Страница 11 из 12
От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство.
Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. Свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку – а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первый лучи его, перешел из рук Шешковского (Домашний палач кроткой Екатерины.) в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность.
Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии; ибо напрасно почитают русских суеверными: может быть, нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек насчет всего церковного. Жаль! ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер.
В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением. Екатерина знала все это и имела свои виды.
Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно; они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.
Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; "Наказ" ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Траянами, но, перечитывая сей лицемерный "Наказ", нельзя воздержаться от праведного негодования.
Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна.
Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvernement est un despotisme mitige par la strangulation (Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою).
2 августа 1822 г."
Пушкин, рискуя жизнью, писал этот документ, рискуя жизнью, хранил его, в надежде, на внимание историка будущего. Но как видно, не историки, и тем более не сама история остаются в наследство потомкам, а линия, проводимая обстоятельствами на истории, как горизонт для правды, за которым ничего уже не видно.
Екатерине же Второй, завоевательнице Крыма, продолжали отдавать дань, как и качествам ей внедренным в государственность, в отличие от Крыма, который отдали сами, причем не тем, у кого забрали.
Размышление Иванова прервал жандармский поручик Тяглов:
– Что это, милейший, тут происходит?
– Донесение-с.
– Да прекратите вы заикаться, милейший, времени нет. Пора, уже 1834 год на исходе.
– Донесение на Пушкина? Важное?
– Да, – не мешкая, сдался Иванов.
– Садитесь, – сказал Тяглов. – В Зимний, – скомандовал он кучеру.
– С сегодняшнего дня особенно все донесения на Пушкина к государю. Государь изволят быть цензором господину Пушкину.
– Два Николая Первых встретились, и как же иронична природа: жандармский поручик Тяглов был больше похож на Николая Первого, чем сам самодержец, у которого взгляд иногда начинал бегать по углам, как будто он искал там что-то важное, но чужое, и так настойчиво, что свидетелям приходилось прятать собственные взгляды кто куда успевал, или вдруг взгляд делался неподвижным, царь не моргал, лицо его каменело и становилось похожим на стену с носом и рыбьими водяными глазами. В то время как Тяглов, внезапно лишившийся подобострастия буквы "с", выглядел умным и приятным.
– Бороду сбрить сегодня же, – приказал царь своему двойнику, понимая превосходство жандармского поручика в сходстве.
Он сел в кресло около камина, стал читать.
Через пять минут прозвучала резолюция цензора:
– На царей перо поднял!
– В камер-юнкеры, срочно!
– Друзей его купить, кого купить нельзя – запугать, кого не запугать – убить.
– Денег не жалеть из казны!
– Лучше больше отдать, чем все потерять!
– Окружить его ушами, глазами, злыми языками. В грязи извалять, выставить рогоносцем, плохим литератором, наконец. Что разве нет никого больше, кто писать умеет кроме него?
– Когда страдания его станут невыносимыми, не раньше, казнить!
– Дантеса ко мне, срочно!
– Казнить, казнить, – орал Николай, выкатив стеклянные глаза свои до отказа.
"Лучше мертвый сын, чем живой поэт", – подтвердит царь свой монолог и любовь к поэзии позднее, обращаясь к собственному внуку К.Р., которому вздумалось стать поэтом.
Выходя из покоев государя, Иванов, наконец-то, увидел Бенкендорфа, своего сиятельного шефа. Тот уговаривал еще одного двойника царя, только с одними усами, не без вычурности, с нагло выбритыми и выставленными напоказ самодовольными щеками и подбородком, как будто он только что довольно и плотно пообедал, оснащенного добротной шевелюрой, которая значительно отличала его от помазанника Божьего, совершенно оплешивевшего и которому портретисты капали холодную и масленую краску на голый череп по высочайшему повелению замазать череп для истории на манер зачеса.
– Ну не бойтесь, мы вам панцирь дадим вместо пуговицы. Он еще ни в кого ни разу не выстрелил, а выстрелит, то только ударом и отделаетесь, ушибом ребер. Да, не тряситесь вы, как маленький. Денег хотите, чины любите, а поработать немного стесняетесь.
– А вот вас к себе и государь срочно зовет, – сказал он будущему сенатору Франции, на котором лица не было.
– Писателя Белинского ко мне, – приказал Бенкендорф поручику Тяглову.