Страница 13 из 20
Остерман появился в России в 1704 году. В недавно заложенном Петербурге тогда еще не было ни одного каменного дома. Петропавловская крепость строилась из камня, земли и дерева прежде всего как военное укрепление, и никто не исключал возможность, что ей еще доведется выдержать осаду шведов (не довелось).
В Москве же молодой немец мог видеть следы европейской культуры, причудливо сочетавшейся с традиционно русской. Причем, такая культура не ограничивалась пределами Немецкой слободы. Еще в период регентства Софьи в Москве стали появляться каменные церкви, в архитектуре которых причудливо сочетались элементы классических греческих ордеров и традиционно русское узорочье. Россия уже не боялась заимствовать у Европы, но пока еще полагала, что сможет придерживаться своего особого пути, не потеряв своей национальной идентичности.
Но Петр уже начинал строить новое государство: в первую очередь военное, промышленное и бюрократическое. Он полагал, что только такая страна сможет выжить на европейской арене, где государства играли жестко и с крупными ставками. В конце XVII – начале XVIII века в Европе полным ходом шло перевооружение и переустройство армии, подготовка к войнам нового типа, войнам эпохи огнестрельного оружия. Если бы Россия не включилась «с места в карьер» в эту гонку вооружений, ей на долгие столетия грозила бы судьбы сырьевого придатка. Но Петр I вывел на поля Европы современную и очень боеспособную армию, только что разгромившую шведов, которые считались одними из лучших вояк. И Россия мгновенно стала желанным союзником для любого европейского государства. Но для этого необходимо перестроить не только армию и военную промышленность, но и всю промышленность в целом, а в ней и добычу полезных ископаемых, транспортную систему, науку, образование и многие социальные структуры и механизмы государства. А чтобы совершить этот переворот быстро, Петру требовались иностранные специалисты. И он был готов предоставить им самые льготные условия, лишь бы они ехали в его страну.
Что же мог предложить России юный Генрих Остерман?
Прежде всего, протестантскую этику, которая вовсе не предполагала беззаветного служения и ожидания награды лишь на том свете. Наоборот, зримый успех и достаток, ощутимое влияние на окружающих людей, были в этой парадигме знаками благоволения божьего. Но давались он только путем честного и тяжелого труда. Только тогда человек мог быть уверен, что получает заслуженную награду от Господа, а не подачу-приманку от дьявола.
Понятно, как оценивать честность портного или сапожника. Он изготавливает заказанное в срок, не экономит на материале, не ворует, не завышает цены и не мухлюет при расчетах. Но с какими критериями подойти к дипломату? Неукоснительное следование законам этики может не лучшим образом сказаться на его работе, и тогда он может подвести своего «клиента», а клиентом является не только правитель и двор, но и все государство. Получается парадокс: для того, чтобы честно исполнять свои обязанности, человек вынужден сплошь и рядом идти на сделки со своей совестью. А сделав это раз или два, легко завести дурную привычку и кривить душой уже не ради великой цели, а ради собственных сиюминутных интересов. А это – прямая дорога в ад.
Характерно, что именно Мартин Лютер впервые стал использовать старинное немецкое слово der Beruf – призыв, призвание, в котором ясно слышится глагол rufen – звать, в значении «профессия». В современном немецком языке оно давно уже утратило богословский оттенок, и фраза «Er ist ein Backer fon Beruf» означает просто: «Он работает пекарем», а вовсе не «Он пекарь по призванию». Но скорее всего оттенок предназначения, божественного одобрения выбранной деятельности ясно слышался немцам в этом слове и не только в XVI веке, когда оно впервые произнесено в новом значении, но и два века спустя. Как же надлежит поступать хорошему христианину, тем более – хорошему лютеранину, если судьба подталкивает его к дипломатической карьере. Как же быть, если оказывается, что твое призвание – лгать и обманывать во имя твоего государства? Вопрос не из простых, и возможно, Остерман не нашел идеального решения. Но не въевшаяся ли с молоком матери протестантская этика причина того, что с удивлением отмечали все его биографы в последующих веках: Остерман, профессиональный лжец и хитрец, опытный и, судя по всему, увлеченный интриган, никогда не брал взяток и, по всей видимости, не было способа склонить его действовать против интересов России? Подарки от иностранных послов он принимал только открыто, с ведения и одобрения своего императора, и эти подарки ни разу не заставили его изменить заранее принятый курс.
Над загадкой этого характера билось немало умов. Например, современник, испанский посол, герцог де Лириа писал об Остермане: «Он имел все нужные способности, чтобы быть хорошим министром, и удивительную деятельность. Он истинно желал блага русской земле, но был коварен в высочайшей степени, и религии в нем было мало, или, лучше, никакой, был очень скуп, но не любил взяток. В величайшей степени обладал искусством притворяться, с такою ловкостью умел придавать лоск истины самой явной лжи, что мог бы провести хитрейших людей. Словом, это был великий министр».
Дмитрий Александрович Корсаков, историк конца XIX века, пришел к таким выводам: «Вся жизнь Остермана – упорный и постоянный труд, все его нравственные соображения – хитрость, лукавство, коварство и интриги. С Россией он не был связан ничем: ни национальностью, ни историей, тем менее родственными традициями, которых не имел. Всегда сдержанный, методичный и последовательный, Остерман постоянно действовал наверняка. Он точно следовал пословице: „Семь раз смеряй, один отрежь“. На Россию смотрел, как на место реализации своих честолюбивых, но не корыстолюбивых целей. Остерман был „честный немец“ и оставил в истории свой образ дипломатической увертливости и придворной эквилибристики, он не запятнал своего имени казнокрадством и лихоимством; в частной жизни он был в лучшем смысле слова немецкий бюргер: человек аккуратный и точный, он любил домашний очаг, был примерный муж и отличный семьянин. Обладал обширным, но абстрактным умом и, имея глубокие познания в современной ему дипломатии, он считал возможным, согласно понятиям века, все благо государства устроить последствиям дипломатических и придворных конъюнктур».
А. И. Остерман
Другой историк XIX века Владимир Михайлович Строев писал: «В Остермане мы видим крайнего государственника, который на все, даже на страх божий, смотрел с чисто государственной точки зрения. Наряду с этим нельзя не отметить у него чрезвычайную скудность общих идей об вправлении государством. Все современники отмечали в нем чрезвычайную работоспособность, (в том числе не любивший его Миних), сдержанность, хитрость и жестокость. Подобно своему великому учителю, он, конечно, не задумывается принести в жертву своему государственному идеалу любую человеческую личность, когда это понадобится».
А в XXI веке историк и публицист Яков Гордин напишет: «Остерман был человеком глубоко незаурядным… своим холодным умом он воспринимал страну как некий хитро устроенный автомат, еще не отлаженный, в котором надо заменять время от времени отдельные детали и целые блоки. Имея для этого многообразный набор изощренных инструментов, барон Андрей Иванович, вполне обрусевший, связанный женитьбой со старинными русскими родами, воспринимал Россию, как поле рациональной деятельности… Остерман не был кровожаден. Он был холодно, целенаправленно и целесообразно жесток…».
Вы заметили, как с годами растет понимание такой своеобразной личности, как Остерман? Возможно, дело здесь не только в накоплении знаний, но и в изменении «нравственной парадигмы» историков, расширении границ приемлемого. Гордин ни в ком случае не пытается обелить Остермана, но опыт прошедших двух веков позволяет ему глубже понять и оценить мотивы, которыми он руководствовался. Идея «государства, как машины» или «государства, как Левиафана», упорядочивающего в спасающего от «войны всех против всех», которая является естественным состоянием человека, сформулирована еще в XVII веке английским философом Томасом Гоббом. В XIX веке акцент стали делать на естественных правах, от которых не может отказаться человек, даже во имя процветания государства, иначе это государство тут же станет аморальным. Но XX век научил нас понимать, что жестокость и бесчеловечность XVIII века может померкнуть перед жестокостью и бесчеловечностью решений, принятых во имя охраны естественных прав человека.