Страница 18 из 27
Он ждал, не сводя с нее глаз. Неужели даже не кивнет в благодарность? Ледяная она совсем, что ли? Или так ненавидит киевских русов, что даже вежество ей нипочем?
И вздрогнул, когда ее взгляд вновь упал на его лицо. В ее глазах – лесных озерах – он видел смешанное чувство, очень сильное, но противоречивое и неясное. Досада, подавленный гнев… и еще что-то, чему он не находил названия.
– Передай вашим князьям… – наконец заговорила она, и у Люта отлегло от сердца: она все-таки не немая! – Передай мою благодарность… за дары и привет!
Голос ее слегка дрожал, в нем слышалось напряжение и вызов: будто на самом деле киевские князья никак не могли желать ей добра и эти пожелания она считала за насмешку.
Случайно Лют взглянул на ее руки, с тремя витыми серебряными обручьями: они были сцеплены так сильно, что костяшки побелели. И все же он разглядел легкую дрожь.
Так вот откуда это напряжение! Княгиню трясло – от волнения, от гнева, от негодования? «Но почему? – чуть не спросил Лют прямо вслух. – Что мы тебе сделали? Не мы же выдали тебя за эту старую развалину!»
Ни он, ни его люди не сказали дурного слова о Величане и ее родне – хоть и провели из-за нее шесть дней в напрасном ожидании. Это им стоило бы ее ненавидеть…
Но вот ненависти или злости Лют к ней не ощущал. Для этого Величана была слишком юна и хороша собой. Он угадывал в ней скорее испуг, чем угрозу, и оттого хотелось успокоить ее, заверить, что он ей не враг… Весь этот странный прием вызывал в нем удивление и досаду, желание разобраться, оправдаться, если потребуется. Здесь ведь не о нем речь. Дружба с Етоном означала для Киева торговлю с морованами, уграми, саксами и баварами, доступ к самым дальним западным краям. По Бугу и Висле можно было пробраться к Варяжскому морю, но намного западнее, чем через Днепр и Волхов. Даже подумать, что всему этому угрожает вчерашняя девчонка, пусть и княжеского рода, было смешно.
Лют смотрел на ее губы, ожидая услышать еще что-нибудь. Как ярко-розовые лепестки, нежные, свежие и мягкие… казалось, они должны пахнуть сладкими ягодами… Но было тихо, и он опомнился. Так же молча поклонившись, Лют отошел от престола княгини и вернулся к Етону. Все самообладание ему потребовалось собрать в кулак, чтобы сохранять на лице невозмутимость. Никогда еще ни одна женщина не приводила его в такое волнение – а Величана ведь сказала ему лишь пару незначащих слов.
– Привезли мы к вам товары княжеские: соболей булгарских, бобров, куниц и вевериц чудских, вино греческое, серебро хазарское, коприны царьградские. Прикажешь нам торг вести, как по вашему со Святославом уговору положено?
– Коли положено, так будем вести, – неприветливо буркнул Етон, словно хотел сказать: коли бы не уговор, нипочем бы вам позволения не дал. – А там поглядим…
Условившись, что к ним пришлют мытника для осмотра и изъятия князевой доли, Лют со товарищи направился назад на гостиный двор. По дороге молчали: ни обсуждения, ни шуток. Все понимали: тут есть о чем подумать, но не стоит говорить об этом на улице, где всякий может услышать.
А Люта не оставляло ощущение, будто светло-зеленые глаза Етоновой княгини по-прежнему смотрят на него. Даже поневоле оглянулся раз-другой: не то хотел вновь встретить ее взгляд, не то убедиться, что между ними уже стены, тыны и улицы. Только выйдя из воротной башни и спускаясь по крутому увозу в предградье, он немного опомнился. А вернее, осознал, что с ним творится нечто странное.
Уж не волхвитка ли она? Знатности рода ей хватит для того, чтобы владеть разными клюками. Иначе почему ее светло-зеленые глаза все смотрят и смотрят ему прямо в душу? Как въяве, в воспоминаниях он видел в этих глазах напряжение и гнев, но не чувствовал ответного гнева. И что-то еще было в них – нечто такое, чего он никак не мог уловить.
Может, причина в том, что княгиня плеснецкая еще так молода? Вчерашняя девка – небось сама не знает, чего хочет. Старый муж избаловал, вот и вообразила себя Зарей-Заряницей на солнечном престоле… Думать так было проще всего, но Лют сам не верил такому объяснению. И только ночью, устроившись на лежанке в гостевом доме и накрывшись широким плащом, на грани сна и яви Лют вдруг вздрогнул и очнулся. В мыслях прояснилось, и он понял наконец, что за чувство тревожило его, не давало забыть светло-зеленые глаза Величаны.
Это было подавленное торжество и надежда, что отчаянно боролась со страхом.
Унемыслова дочь Величана родилась на свет для того, чтобы умереть молодой. В первое полнолуние по ее рождении старуха-удельница пряла заговоренные нитки и бросала их в сквовороду. Нитки утонули, обещая новорожденной раннюю смерть. Мать дрожала над ней, хотя на здоровье дочери жаловаться не приходилось: девочка росла крепкой и бойкой. О предсказании она знала: родители и няньки с младенчества учили ее беречься.
Ей шла двенадцатая зима, когда на Волыни разразилась война. Пришли киевские русы во главе с молодым Святославом, сыном покойного Ингоря. По воле Жировита, князя волынского, со всей земли луческой собирали ополчение. Величану с матерью и двумя младшими из братьев отправили из Луческа в святилище Бабина Гора, неподалеку от обширных болот, отдавая под покровительство богинь-матерей луческого рода. Долгие дни княгиня с детьми жили в беспрестанном страхе: ожидали, что придут враги и убьют их, или волки съедят их, или зимняя нежить утащит… Почти всю зиму волхвиты обучали Величану порядку служения богине – ведь став женой какого-то знатного человека, она чуть раньше или чуть позже сделается старшей жрицей своей округи. Она должна знать все: как встречать новорожденного и провожать умершего, как проводить посевы и зажинки, как оберегать поля, скотину и сам род людской. Отличать и применять целебные травы ее учила дома мать, но тут баба Невида показала ей волшебные зелья: разрыв-траву, одолень-траву, плакун-траву, Перуново цветье, Солнце-крест, волотову голову.
Учили ее и погребальному укладу. Рассказывали, что в былые времена всякая знатная жена за мужем на тот свет уходила, сама себя жизни лишая, потому у волынского рода особый обряд сложился: для мужа краду складывают, деревянной оградой обводят, потом сжигают и над кострищем высокую могилу возводят. А для жены отдельную малую могилу насыпают рядом, чтобы стояли они, большая и малая, одна подле другой, как при жизни муж и жена были рядом…
К удивлению Величаны, война окончилась не так уж худо: их не убили, не взяли в плен. Напротив, явились отроки от отца и повезли домой – дескать, князь примирился с киянами. По виду мало что изменилось: теперь отец был обязан не слать дары Жировиту волынскому, а выплачивать дань Святославу киевскому. Не своему старшему роду, а русам, чужакам. И это уже не подчинение младшего страшему, а почти рабство. Совсем иное дело, позор на весь луческий род.
С тех пор миновало несколько зим, но каждая зима наводила на Величану тоску: слишком живо вспоминалась тесная темная избушка, по крышу засыпанная снегом, вой метели за оконцем, дрожащий свет лучины и старая волхва Невида, что пряла и мерным голосом напевала сказание о молодой жене, что пошла за мужем на тот свет…
В эту самую пору у Величаны впервые появились «краски на рубашке». Узнав об этом, мать так испугалась, что чуть было не отправила ее назад в Бабину Гору. Величана не поняла, чего такого: по годам самая пора. Но весной, когда созревшим девкам пришла пора надевать плахту, мать и вида не подала. На вопросы дочери отвечала «не время». Величана дулась и плакала, не понимая, отчего родная мать ее так принижает, но не поспоришь – еще год она проходила в сорочке, как девчонка. И только на новую весну, уже четырнадцатую свою, она наконец надела рубаху и плахту взрослой девушки-невесты.
– Боялся отец, что в Киев тебя потребуют, – только теперь пояснила ей мать. – Где дань, там невеста, так водится. Да наши купцы прознали, у Святослава и без тебя две невесты разом, и обе княжьего рода. Третью такую уж не возьмет. И времени нет – пока он проведает, мы уж…