Заражение

Старая церковь дрожала под мощными ударами холодного ветра. Пламя свечей колыхалось, лики святых, смотрящие с икон, безмолвно внимали вечерней молитве. Паства успокоилась. Молодой настоятель закончил проповедь и спокойствие вернулось под своды деревянного здания. Колокольный трезвон известил окончание службы.

Андрей повернулся на звук. Вот уже третий час он стоял под окнами больницы. Врачи сообщали, что состояние Саши стабильное, но она до сих пор, вот уже сутки, не приходила в сознание.

Постепенно первый шок прошел. К нему вновь вернулись запахи, вернее, городская вонь, звуки, – шлепки грязи под ногами, серый город, исчезнув на сутки из его восприятия, возвращался и теперь его присутствие заставляло задыхаться. Он чувствовал себя бесконечно виноватым, никчемным, бесполезным.

Он виновен в том, что она там. Только он и никто больше.

Ног он давно не ощущал. Жена запретила ему показываться дома, сказав по телефону, что между ними больше ничего нет, а вещи пусть заберет кто-нибудь из его сослуживцев.

Так он и стоял, позабыв обо всем. Мелкие холодные снежинки опускались на его плечи, волосы, лицо и таяли, стекая прозрачными дорожками по ледяной коже.

Я поступил единственно верным образом, твердил он себе. Город на пороге эпидемии. В прошлом году грипп скосил десятки людей, – они пытались выяснить точные цифры, но так и не смогли, данные оказались засекречены. Атмосфера паники захлестнула буквально каждый сантиметр города. Аптеки едва вмещали кашляющих, чихающих и стонущих граждан, но… ничего кроме пустышек, разрекламированных телевидением, предложить не могли.

«Если лечить грипп, то выздоровеешь за три недели, если не лечить, за двадцать один день», – кажется, так это называлось.

Единственный рабочий препарат импортного производства стоил баснословных денег, но и его буквально сметали, абсолютно не обращая внимания на противопоказания и способы приема: прямо в аптеках заглатывали полпачки, чтобы через час вызывать скорую с подозрением на тахикардию или аппендицит.

Разве он поступил неправильно? Если детская группа с воспитателем больше месяца рисовала и разучивала, как бороться с вирусом? И Саша должна была идти за руку с Петей, который боялся уколов больше чем огня, она так самозабвенно, захлебываясь словами, рассказывала, какой он «трусих» и только с ней ничего не боится. Ей это нравилось, она вся светилась от счастья.

Господи… он уже не мог думать обо всем случившемся и чем глубже погружался в свои мысли, тем больше винил себя. А кого еще винить? Он мог послушаться жену. Материнское сердце не обмануло, она чувствовала. А он, такой умник, потакая собственной гордыне, решил устроить жене сюрприз и во время эпидемии сказать: «Мы ведь тогда сделали по-своему и пошли на прививку. Хотя, помнишь, ты была против. И, вот, смотри, все вокруг болеют, а мы здоровые».

Какой же он идиот! Как можно было себя так безответственно вести? Это же чистое ребячество – показать, что и тут можно надрать судьбе задницу. Схватить старого лешего за бороду. Это же так просто, нужно всего лишь сделать маленький укольчик.

В тысячный раз он вглядывался в мерцающее окно второго этажа – там находилась палата реанимации. Там, в перекрестии трубок лежала Саша. Одна.

Он сжал кулаки. Глухая, тонущая сама в себе боль терзала его не переставая. Каждый вечер он слышал этот перезвон колоколов после вечерней службы, стоял еще час или полтора, сколько мог выстоять, пока ветер и холод не превращали его тело в бесчувственный кокон.

Врач неизменно сообщал: «Без изменений».

Жена выставила его вещи, он послал Гену с водителем, и они забрали их. Он снял однокомнатную квартиру рядом с больницей – каждое утро к девяти наведывался к центральному входу, где в фойе вывешивались сведения о самочувствии больных.

Без изменений.

Без изменений.

Без изменений.

Сначала Андрей считал дни. Потом недели. Они тянулись так медленно, что каждый новый день превращался для него в муку – как прожить его до нового утра, которое, наконец, может ознаменоваться чудом?

Но день шел за днем, утро таяло, превращаясь в новый день, наступал тоскливый вечер, бил колокольный звон, и чуда вновь не случалось. Он ходил в церковь, чтобы увидеть колокол, ставший ему спутником и набатом. Отмерявший его жизнь, деливший ее на до и после. И снова, и снова.

Стояла отличная погода. Солнце, наконец, почувствовало свою власть, последние годы лето перестало быть похожим на лето, – так, краткий промежуток между холодной весной и дождливой осенью, несколько теплых деньков, которые изначально воспринимаются с отрешенной ностальгией.

Летом на город дул, в основном, южный, юго-западный ветер, и запах на время исчезал, город как бы всплывал из мутной болотной жижи, предаваясь краткому буйному цветению.

Андрей завернул в ближайший от работы бар с емким названием «Свобода», чтобы пропустить пару рюмок коньяка или бокалов отвертки.

Работа потеряла для него всякий смысл, и он писал статьи механически-автоматически, даже не понимая, о чем идет речь. Чтобы написать об очередном освежителе воздуха много ума не надо. Вообще ничего не надо. Он заходил в бар, заказывал выпивку, доставал из рюкзака ноутбук и строчил очередной опус.

Поначалу редактор не обращал внимание на его расхлябанный, помятый вид, красные глаза, небритость и другие приметы движения вниз по спирали. Все-таки как оно бывает: человек хлебнул горя, потерял что-то очень важное, но потом он встает, находит силы жить дальше и в чем-то даже превосходит самого себя. Это, конечно, в идеале.

На самом деле, Лезнер видел, что происходит. Он пытался поговорить с Андреем, впрочем, не он один. Гена, прожженный холостяк, пославший свои снимки на «World Press Photo», тоже был из тех, кто не прочь расслабиться после работы. Но не на работе, не в ущерб делу. Не доводя себя до крайности. Его палец не дрожал, нажимая на кнопку Кэнона, а по утрам он не бежал на кухню или в ближайшую пивную похмелиться.

Андрей не замечал происходящего вокруг, будто окружающая его реальность и он сам находились в разных мирах – он сам по себе, а реальность сама по себе. А где-то еще лежала в коме Саша. Ей не становилось не лучше и не хуже, врачи не знали, что делать. К ней уже пускали, и Андрей приходил на полчаса-час два раза в неделю – читал сказки, рассказывал истории и новости: «У нас все хорошо, отличное лето, твой велик стоит на балконе, и мы с мамой ждем не дождемся, когда ты его оседлаешь!»

Он рассказывал ей, как все отлично и что друзья (особенно Петя) передают ей привет, очень ждут, когда она проснется. Он называл ее «Спящая красавица». Так и говорил – «Моя Спящая красавица». Потом целовал ее в лоб и уходил, глотая слезы.

Иногда ему казалось, что она слышит его, ее веки дергаются, пальчик вздрагивает, словно она видит сон, в котором бежит – и вот-вот проснется.

Тогда дыхание его учащалось, он начинал тараторить, вспоминая, что не побрился, не привел себя в порядок (в очередной раз) и клятвенно обещал, что…

Но она не просыпалась.

И никто не знал, что с этим делать. С ней постоянно занимались массажисты, поддерживая в тонусе мышцы тела, хотя, конечно этого было недостаточно. С Оксаной он не пересекался. Она попросила лечащего врача сделать так, чтобы они никогда не виделись. И даже если случайно они сталкивались в фойе, – его сердце начинало учащенно биться, он хотел броситься к ней, умолять о прощении и услышать от нее хоть одно слово, – она делала вид, что не знает его и сбегала в коридор.

Он зашел в бар, заказал по обыкновению отвертку и бутерброд. Так начинался его день. Потом еще пару отверток и если он в этот день не шел к Саше, то до вечера выпивал бутылку, а то и полторы, теряя человеческий облик. Лезнер перестал звать его на планерки, а потом сократил общение до минимума, давая тем самым понять, что не одобряет подобного образа жизни. Впрочем, не увольнял, давая минимум работы, но сколько еще так могло продолжаться?