Песнь Ахилла

Наконец настал день, когда отец приказал выкупать меня и причесать. Он велел мне переодеть хламиду, затем – надеть другую. Я повиновался, хоть мне и казалось, что между пурпурной с золотом и багряной с золотом хламидами нет никакой разницы. Моих шишковатых коленей не прикрывала ни та ни другая. Отец выглядел суровым и властным, черная борода наотмашь рассекала лицо. Дар, что мы привезли Тиндарею, стоял наготове: золотая чаша для смешивания вина, на которой была отчеканена история царевны Данаи. Зевс соблазнил ее, явившись ей ливнем золотого света, и она родила ему Персея, Горгоноубийцу, который лишь Гераклу уступал среди героев. Отец вручил мне чашу.

– Не посрами нас, – сказал он.

До того, как увидеть парадную залу, я ее услышал: сотни голосов ударялись о каменные стены, звенели кубки и доспехи. Слуги распахнули все окна, чтобы стало потише, завесили ткаными коврами – вот уж воистину богатый дом – все стены. Я никогда не видел столько людей под одной крышей. Не людей, поправил я себя. Царей.

Нас призвали к распорядителю, усадили на скамьи, устланные коровьими шкурами. Слуги сливались со стенами, с тенями. Отец крепко держал меня за ворот – мол, сиди смирно, не ерзай.

Над залою витал раздор, ведь на одну награду притязало столько героев, царей и царских сыновей – впрочем, мы умели делать вид, будто не чужды какой-никакой культуры. Один за другим они называли себя, эти юноши, похваляясь блестящими волосами, тонкими станами и одеждой, выкрашенной в дорогие цвета. Многие приходились богам сыновьями или внуками. О деяниях каждого была сложена песня, и подчас не одна. Тиндарей приветствовал всех по очереди, принимал дары, куча которых росла в центре залы. Каждому он давал слово, каждый мог заявить о своих притязаниях.

Мой отец был старше всех, кроме одного мужа, который, когда подошла его очередь, назвался Филоктетом. «Товарищ Геракла», – прошептал кто-то рядом, и мне понятно было благоговение, прозвучавшее в его голосе. Геракл был величайшим нашим героем, а Филоктет – ближайшим его соратником, единственным из доселе живущих. Седовласый, толстые пальцы – сплошные жилы, и эта их жилистая ловкость выдавала в нем лучника. И вправду, не прошло и минуты, как он воздел к потолку лук, огромнее которого мне в жизни не доводилось видеть, из отполированного до блеска тиса, с рукоятью, обмотанной львиной шкурой.

– Лук Геракла, – провозгласил Филоктет, – который он подарил мне перед смертью.

В наших краях лук считался оружием трусов. Но никто не осмелился бы сказать такое об этом луке; стоило нам представить, какая сила потребуется, чтобы его натянуть, как в нас поубавилось спеси.

Тут заговорил следующий муж, с накрашенными, будто у женщины, глазами:

– Идоменей, царь Крита.

Он был строен, и когда поднялся с места, стало видно, что волосы доходят ему до пояса. Его даром было редкое у нас железо, обоюдоострый топор.

– Знак моего народа.

Своими движениями он напомнил мне танцоров, которых так любила мать.

За ним – Менелай, сын Атрея, сидевший подле своего грузного, медведеподобного брата Агамемнона. Волосы у Менелая были ослепительно рыжими, цвета раскаленной в горниле бронзы. Сильное тело ярилось мускулами, самой жизнью. Он привез богатый дар, прекрасно выкрашенную ткань.

– Хоть дева и не нуждается в украшениях, – улыбаясь, прибавил он.

Красиво сказал. Я жалел, что не умею выражаться так же остроумно. Среди всех собравшихся я был единственным, кому было меньше двадцати и кто не возводил свой род к богам. Светловолосый сын Пелея, наверное, был бы тут на своем месте, думал я. Но отец оставил его дома.

Муж следовал за мужем, их имена смешались у меня в голове. Я перевел взгляд на возвышение, где стоял трон, и впервые заметил, что рядом с царем Тиндареем сидят три женщины, на головы которых наброшены покрывала. Я во все глаза уставился на белую ткань, надеясь хотя бы мельком разглядеть сокрытые под нею лица женщин. Отец хотел, чтобы одна из них стала моей женой. Три пары рук, изящно украшенных браслетами, покойно лежали у них на коленях. Одна женщина была выше других. Мне почудилось, будто из-под ее покрывала выбивается темный локон. Я вспомнил, что Елена светловолоса. Значит, это не Елена. Я перестал слушать царей.

– Приветствую тебя, Менетий. – Я вздрогнул, заслышав имя отца. Тиндарей глядел на нас. – Мне горько узнать о смерти твоей жены.

– Моя жена здравствует, Тиндарей. Это мой сын приехал просить руки твоей дочери.

Наступила тишина, и я преклонил колени, голова шла кругом от множества лиц.

– Твой сын еще не муж.

Голос Тиндарея доносился словно бы издалека. Я не мог ничего в нем расслышать.

– И пусть. Я могу быть мужем за нас двоих.

Наш народ любил такие шутки, дерзкие, хвастливые. Но никто не рассмеялся.

– Ясно, – ответил Тиндарей.

Каменный пол впечатывался мне в кожу, но я даже не шелохнулся. Я привык стоять на коленях. Вот уж не думал, что обрадуюсь науке, усвоенной в отцовском тронном зале.

В тишине мой отец заговорил снова:

– Другие поднесли тебе вино и бронзу, масло и дерево. Я же подношу тебе золото, и это лишь малая толика моих богатств.

Я вдруг остро ощутил, что сжимаю прекрасную чашу, чувствую под пальцами фигурки героев истории: Зевс, возникший из льющегося света, перепуганная царевна, их совокупление.

– Мы с дочерью благодарим тебя за столь ценный, хоть и ничтожный для тебя дар.

Цари зашептались. Отца унизили, хотя он как будто бы этого не понял. Но мое лицо вспыхнуло.

– Елена будет царицей в моем дворце. Ты и сам знаешь, что моей жене не по силам править народом. Я богаче всех этих юнцов, а деяния мои говорят сами за себя.

– Я думал, ты сватаешь Елену за сына.

Услышав незнакомый голос, я вскинул голову. Этот муж еще не держал речь. Он был последним в ряду, сидел, развалившись на скамье, курчавые волосы поблескивали в свете очага. На ноге у него был рваный шрам – шов, схватывавший смуглую плоть от пятки до колена, оборачивался вкруг икры и уходил куда-то в тень, под хитон. Наверное, от ножа, думал я, или чего-то похожего, вспоровшего кожу, оставившего по себе перистые края, чья плавность никак не вязалась со злобой, которая наверняка стала причиной ранения.

Отец вспылил:

– Не помню, чтоб я давал тебе слово, сын Лаэрта.

Мужчина улыбнулся:

– Не давал. Я вмешался в твой разговор. Но тебе не стоит бояться моего вмешательства. В этом деле у меня нет личного интереса. Я всего лишь наблюдатель.

Я заметил какое-то мимолетное движение на помосте. Одна из фигур под покрывалами шевельнулась.

– Как это понимать? – Отец хмурился. – Если он приехал сюда не ради Елены, то ради чего? Пусть едет обратно, к своим скалам и козам.

Мужчина вскинул брови, но промолчал.

Тиндарей тоже отвечал мягко:

– Если, как ты сказал, сватается твой сын, так пусть говорит сам за себя.

Даже я понял, что настала моя очередь держать речь.

– Я Патрокл, сын Менетия. – Голос мой был высоким, скрипучим от долгого молчания. – Я пришел посвататься к Елене. Мой отец – царь и сын царей.

Больше мне было нечего сказать. От отца я не получал никаких наставлений, он и не думал, что Тиндарей даст мне слово. Я встал и отнес чашу к куче даров, поставил ее так, чтобы она не опрокинулась. Развернулся и пошел обратно к скамьям. Я не посрамил себя – не дрожал, не споткнулся, – и речь моя не была глупой. Но лицо у меня полыхало от стыда. Я знал, каким кажусь этим мужам.

Очередь из женихов двигалась дальше, до меня им дела не было. Стоявший на коленях муж был вполовину выше моего отца и вполовину шире. Позади него двое слуг придерживали громадный щит. Щит этот, доходивший ему до самой макушки, словно бы сватался с ним вместе: поднять такой щит было не по силам обычному мужу. Не был он и простым украшением: изломанные, иззубренные края щита свидетельствовали, что он повидал много битв. Этот великан назвался Аяксом, сыном Теламона. Речь его была краткой, без прикрас, он заявил, что ведет свой род от Зевса, и в доказательство того, что прадед по-прежнему ему благоволит, привел свою гигантскую мощь. В дар он принес копье, резное, прекрасное, из гибкого дерева. Кованый наконечник посверкивал в свете факелов.