Страница 15 из 22
Мы двигаемся вниз к парку Маньяра, и вскоре от гостиницы остается только белая точка на краю обрыва. Фазаль указывает мне на слонов среди деревьев, павианов и варанов. Но они так далеко, что я не могу разглядеть их даже в бинокль. Конечно, все дело в профессионализме: на своей работе я тоже в состоянии разобрать в корректуре лишние запятые и пробелы на расстоянии сотни метров. Уже не выглядит странным, что ты на сафари вдвоем с гидом. Через пару дней кажется, будто путешествуешь с приятелем – идеальным, все про всех знающим, решающим вопросы, бронирующим и планирующим, говорящим на местном наречии… С которым нет нужды спорить о том, чья очередь сидеть за рулем. Единственное разногласие, возникшее между нами, касается вопроса о «социальности».
Утренняя свежесть отступила. Солнце начинает пробиваться сквозь тучи, кругом слышатся чириканье и пение. Разевают пасти гиппопотамы. Один из них бредет сквозь траву с белой птицей на спине. Вдоль дороги шагают четыре слона, с лугов поднимается в воздух пряный аромат трав. На озере видны пеликаны и марабу, у линии горизонта – неисчислимое множество фламинго, похожих на марево или на сон. Они идут друг за другом, наклонившись к воде, ритмично, словно балерины в такт музыке. Осталось разве что исполнить Чайковского. Из окон ресторана на склоне горы, где мы будем обедать, открывается вид на озеро Маньяра, на его райских берегах выстроились в ряд зебры, буйволы, одинокие горделивые жирафы, горбатые гну…. Неужели это все взаправду?!
В таком месте, на краю гигантского рифта, задумываешься о земном шаре и его масштабах, о большом и малом, о значительном и ничтожном, о величайшем разнообразии природы. Вспоминаешь мифы о сотворении мира и пытаешься представить себе, как этот удивительный шарик летит сквозь космос – и мы вместе с ним! Пейзаж попросту не укладывается в голове. Дано ли мне понять жизнь этих жирафов, слонов, зебр, этих диких животных, ни капельки не озабоченных нашим существованием? Понять танец фламинго я точно не могу.
Я смотрю на туристов, выглядывающих из открытых люков проезжающих мимо джипов. Они кажутся смешными, чуть напуганными – словно приехали не по адресу. И, черт возьми, я тоже выгляжу такой же несуразной и глупой! Мы едем от одного жирафа к другому: щелкают фотоаппараты – wow, wonderful, ama-a-zing! И эти люди ставят галочку в списке сотни мест, обязательных к посещению в этой жизни. Я смотрю в сторону и думаю о том, как здорово было бы каким-нибудь мистическим образом просто раствориться среди этих жирафов на райском берегу, но знаю, что не смогу. Если едешь сюда, чтобы почерпнуть «первоопыт», то такового здесь предостаточно, но только он весь за стеклом. Стать его частичкой не получится! Можно только смотреть.
Вот я и стараюсь смотреть во все глаза.
Лежу ночью перед панорамным окном и думаю о Карен, о той безбрежной радости, которую она испытывала, находясь в этом первозданном мире. Перед глазами проносятся сделанные ею фотографии столетней давности вперемешку с уже увиденным мною.
На самом моем любимом снимке Карен сидит за столом. Она одета для сафари, сообразно месту: рубашка с длинными рукавами, шея обвязана платком, на голове – войлочная шляпа. Стол накрыт, значит – время обеда. Карен улыбается, возможно, Брору. Она выглядит счастливой и свободной, даже можно сказать, легкой – как будто находится именно там, где и должна быть.
Есть и другие чудесные снимки. На одном из них Карен одета в белый костюм, на шее – любимое жемчужное колье. Она кормит молоком из бутылочки антилопу Лулу – та поселилась в доме и часто спала под письменным столом, когда Карен писала письма. На другой фотографии Карен курит за столом, а на плече у нее сидит ручная сова. На третьем снимке Карен в одежде для верховой езды сидит на любимой лошади Руж, рядом – два дирхаунда. Они собираются в саванну, где собаки разгонят стадо буйволов по равнине. На четвертой фотографии Карен стоит на крыльце и держит целую охапку лилий в рост человека.
Есть еще одна, где Карен и Денис сидят на траве, рядом – корзинка с едой. Они не выглядят влюбленными. Они не смотрят на фотоаппарат, но и не смотрят друг на друга.
4.7.1926. Дорогая тетушка Бесс… Мама написала, что она надумала потратить отложенные на поездку деньги на то, чтобы я приехала в Европу… Сразу скажу, что я ни в коем случае не планирую поездки домой до весны 1928 года частично потому, что дела здесь в мое отсутствие идут не слишком хорошо, и потому, что не хочу дробить свою жизнь на мелкие части. Помимо того, что подготовка к путешествию и само путешествие требуют длительного времени, позже потребуется… три или четыре месяца на то, чтобы привыкнуть к местным условиям. После моего последнего возвращения я только сейчас начинаю ощущать себя как дома.
7.11.1926. Дорогая матушка… [Здесь появился] аист… он совершенно ручной, он ходит по веранде и подходит, если его поманить… Я скармливаю ему лягушек, местные приносят их в ведрах по три цента за штуку… Лулу составляет им компанию. Кажется, у меня есть дар обращения с дикими животными. Помнишь ли, как быстро сова стала ручной? Должно быть, это то же свойство, благодаря которому мне легко получается найти общий язык с местными и из-за которого я чувствую неприятие по отношению к браку – надеюсь, ты понимаешь, о чем я! Мне не хочется никого привязывать и сажать в клетку, и они это чувствуют.
В феврале 1926 года Карен возвращается в Африку, пробыв в Дании восемь месяцев. Она не сумела избавиться от чувства одиночества и подавленности, депрессии, усталости и неверия в будущее. Пыталась собраться, взялась за кисть и перо, но сосредоточиться не получалось. Где взять сил? Навалилась еще одна напасть: из-за голода на возвышенностях возле плантации обосновалось стадо обезьян, планомерно уничтожавшее урожай кукурузы. Вдобавок лихорадка черной воды унесла любимца Карен – черного мальчика Абдуллая. Она принимала больных на ферме, при необходимости навещала их дома. Со временем среди местных распространилась слава о чудотворных руках Карен.
В марте приехал Денис – но только на две недели перед возвращением в Англию. Карен изо всех сил старалась наслаждаться выпавшим ей счастьем, но постоянно пребывала в мыслях, что осталось пять дней, что от этого вечера осталось всего два часа, а потом Денис уедет, и она опять провалится в черную бездну. Она написала брату телеграмму и письмо, полное безнадежности, но так и не отослала их. В телеграмме: «Помоги мне вернуться в Европу, я умру, если останусь здесь». В письме ему же: «Я вынуждена писать и не знаю, кому мне еще писать, если не тебе… Я обречена безмолвствовать, и это все равно что быть похороненной заживо. Представь, будто я лежу во тьме, придавленная землей, и на меня навалилась вся тяжесть земли, и прости мне мой душевный крик». Карен писала, что ей хочется убить себя, а если она этого не совершит, что ей остается делать? «Ты полагаешь, Томми, что из меня еще что-то получится, что я еще не упустила всех предложенных жизнью возможностей?»
В мае ее окончательно захлестнули эмоции: Карен решила, что беременна. Она действительно хотела ребенка и тут же отправила Денису телеграмму, использовав кодовое слово «Даниэль». Полученный ответ был кратким: «Настаиваю на том, чтобы ты отменила визит Даниэля». На отправленный Карен ответ он телеграфировал: «В отношении Даниэля поступай как знаешь, я мог бы приветствовать Даниэля, имей я возможность предложить ему партнерство, но таковое невозможно. Тчк». Карен отвечала: «Спасибо за телеграмму. Я не собиралась просить о помощи, единственное – о согласии. Таня».
То была ее последняя беременность. Вероятно, как и раньше, случился выкидыш. В течение всего лета она не написала Денису ни слова.
Карен 41 год, и она не замужем. У нее сифилис, за душой – ни гроша. Она влюблена в мужчину, не желающего связывать себя узами брака. Она хотела бы завести ребенка, чтобы жизнь обрела хоть какой-то смысл, но и это не получается. Она впадает в отчаяние. Осенью Карен пишет брату семнадцатистраничное письмо, которое проливает свет на то, к чему она пришла в результате длительного самокопания. Она явно не рождена для «обычного» счастья, ей следует принять вызовы судьбы, оставаться «однонаправленной» со своим возлюбленным, не стремиться к собственничеству, ощущая всю тяжесть одиночества. Теперь Карен сосредоточится на воспитании детей на ферме, будет считать Дениса старым верным другом, а себя умудренной годами женщиной, живущей одиноко – почти монахиней.