Страница 12 из 23
– Видишь, ты и сам все враз ухватил, – улыбнулся снова атаман. – Тут твои самаряне затеряются в таком многотысячном скопище, а там они каждый на виду будут. Сам с конными покудова оставайся, конных у меня мало. А пеших ныне же и отправь. И пущай тот Ивашка… как, бишь, его кличут?
– Ивашка Балака, батюшка атаман, – напомнил Михаил.
– Тот Ивашка Балака пущай тут же почнет крепить острог в Усолье. Да за Переволокой доглядывать надобно. Ежели будут нарочные с Дона альбо из Астрахани, чтоб держал подменных лошадей, слать к нам гонцов.
– Ныне же все исполним, батюшка атаман, – Михаил поднялся на ноги. – А за Усолье будь спокоен, встанем на Жигулях и у Переволоки крепко, – он поклонился атаману и вышел из шатра.
В стане, а самаряне разместились в углу города, близ частокола, его с расспросами встретили самарские стрельцы – всем хотелось знать, что надумал атаман на нынешний день?
– На нынешний день тебе, брат Игнат, – обратился Михаил Хомутов к Говорухину, который немного поправился от ранения благодаря стараниям лекаря, присланного атаманом Разиным, – на своем струге с нашими пешими самарянами плыть к дому. Так повелел Степан Тимофеевич.
Все разом смолкли, не веря ушам своим. Игнат опомнился первым, поморщился от боли в плече, крякнул:
– Не лягается надолба[11], да и не везет! Что-то я в ум не возьму, Миша, отчего так Степан Тимофеевич повелел?
Михаил Хомутов пояснил, что есть атаманово поручение укрепить Усолье как ближний тыл всего войска под Синбиром. Лица у самарян прояснились, атаман доволен их службой и доверяет столь важное дело.
– Это разумно! Не худо, что просвира[12] с полпуда, поднатужимся да и сладим! – улыбнулся через силу Игнат Говорухин. – Сказывал мне дед, что словом и комара не убьешь, надобна дубинка! Вытешем мы в подмогу атаману добрую дубинку и на Усе ею почнем помахивать. Так нынче нам и идти?
– Да, – подтвердил Михаил, – лучше теперь же, перекусив на берегу, да и сплывайте. А нам, кто на конях, покудова Степан Тимофеевич повелел оставаться при войске. Ты, Игнат, передай Ивашке Балаке атаманово слово, чтоб радел он со старанием! И скажи ему, что атаман велел быть Ивашке Балаке на Усолье за старшего. А сам покудова лечись, на ноги вставай да в Самаре за местными знатными людишками догляд держи, чтоб какой порухи нашему делу не случилось. В подмогу тебе там будут Аникей Хомуцкий с товарищами. Да вот еще просьба – передай нашим женкам, что мы живы и здоровы, а про пленение Никиты Паране не сказывай, убиваться с горя станет. Это ей при детишках ни к чему.
– Передам, Миша. Плечо бито пулей, но голова не дырявая, – пошутил самарский Волкодав. И к своим пешим стрельцам: – Теперь в час обед сготовить и – в струги! – Игнат осторожно вздохнул – возвращаются они в родной город, а шестерых товарищей оставили на здешнем погосте. И то хорошо, что местный священник сотворил над ними глухую исповедь, а то впору хоронить как нехристей, без соборования по православному обычаю…
После обеда Михаил Хомутов вместе с Никитой Кузнецовым, проводив отплывающий струг самарских пеших стрельцов, постояли над обрывом, глядя на Волгу, на чаек, которые носились над волнами, на струг с поднятым парусом – дул ветер, хотя и не в корму, но парусом самаряне ухватили его. Вспомнили домашних, малость взгрустнули оба.
– Параня теперь печалится, – проговорил Никита, стиснув на груди до сих пор ноющие после дыбы руки, – только из одного похода воротились, да сразу же в другой! А перед тем долгий кизылбашский плен. Малые дочурки вовсе меня в лицо не знают. Параня ругает: «Есть ли у меня муж, ай нету его вовсе?» – А я ей: «А от кого у тебя детишки завелись? Ежели от домового – избу спалю, чтоб его прогнать вон от чужой жены!» – А она же в ответ: «Палил уже Еремка! Мало согрелся у одного пожарища, на новом еще хочешь спину погреть?» – Ну что ты ей в ответ скажешь? Кругом виноват, она правду говорит, житье стрелецкое, особенно в такое смутное время, не одни пряники в руки идут, иной раз и куст крапивы приходится голыми руками хватать… Какое счастье, что и на этот раз удачливо из пытошной Тимошка меня вытащил! А что лицо в синяках, так до Самары заживет!
Михаил улыбнулся, глаза повеселели, сказал с нежностью в голосе, какой Никита давно уже не слышал от своего кума: сотник крестил у него первенца, сына Степку.
– А у меня в доме тоже свой «домовой», в юбке, правда, завелся, – и глянул сбоку на Никиту, – не иначе твоя Параня ей присоветовала ко мне пойти в жилички?
Никита и сам об этом думал, но вслух сказал иное, чтобы не обидеть сотника:
– Да куда же ей, бедолаге, было деваться, Миша? Только из такого же почти кизылбашского плена вырвалась с казаками Степана Тимофеевича, от дома за тысячу верст, да еще беглая из монастыря. Душа у нее светлая, к добру отзывчивая, и ей еще жить да жить на белом свете. Авось и счастье к вам придет, детишки народятся. А с детишками, что и с тараканами, в дому покою не видать! Вона мой малец Стенька, твой крестник, ежели я дома, на шаг не отстает. Параня иной раз, видя, что я на двор по нужде пошел, хватает Стеньку за рубаху, вопрошает: «Ты куда, пострел?» А пострел ей в ответ: «Где тятька, там и я!»
Михаил погрустнел лицом, негромко отозвался на веселые слова друга, вновь выказал свою печаль по рано погибшей Аннушке:
– До детишек покудова далеко у нас, Никита… Знаешь, Луша славная и душой сугревная, а гляжу ей в лицо, и оно будто двоится передо мною… рядом другое всплывает, Аннушки покойной. Да и Луша, мне кажется, иной раз смотрит на меня, а будто и нет меня рядом с нею… Может, о доме своем тоскует, о когда-то брошенных родичах. Как знать, может, у нее на сердце уже был кто-то близкий, любимый… А иной раз и мне чудится в ее глазах тоска по мужской ласке, и в ту пору… – и, не договорив, Михаил Хомутов вдруг резко повернулся: от стругов у волжского берега к острогу склоном, опираясь на толстый посох, поднимался батюшка Ларион, тот, которым Михаил так интересовался.
– Погоди-ка, Никита, я с батюшкой поговорю. Неужто обознался я? Ты побудь здесь, его не смущай. Может, он не схочет, чтоб его опознавали все, потому так скрывает свое прошлое!
– Иди, Миша, я тут на травке посижу, погрущу о детишках, – негромко ответил Никита. Он все еще смотрел на уходящий струг да слушал, как изредка за спиной из кремля равномерно била одинокая пушка, словно воевода Милославский не из осады отстреливался, а часы сверял по пушечной стрельбе.
Михаил Хомутов спустился навстречу батюшке, которого все здесь звали попом Ларионом, подошел, поклонился и негромко сказал:
– Благослови перед сражениями меня, батюшка Павел, авось роковая пуля и мимо свистнет.
У батюшки на посохе рука резко дернулась, серые глаза зорко глянули в лицо сотника, густые брови сдвинулись к тонкому переносью. Он сделал было движение перекинуть посох из руки в руку…
«Пистоль выхватить хочет», – догадался Михаил и упредил батюшку, чтоб не случилось какого недоразумения:
– Не полошись, батюшка Павел, не от боярского альбо от синодского сыска я здесь. Как ехал по делам службы из Самары в Москву, видел вас, батюшка, в Коломенском соборе в бытность вашу тамошним епископом. В Коломне у сродственников на отдых останавливался. В Преображеньев день господень был в соборе к торжественной службе. Потому и запомнил, хотя и признал не сразу. Но некоторые в стане казаков знают вас, батюшка, не под именем Лариона, а под настоящим именем. Так, бывший воеводский денщик Тимошка, сказывая, что вы приводили его к присяге, назвал вас истинным именем… А я здесь у Степана Тимофеевича в сотниках над самарянами.
Батюшка Павел успокоился, кивнул головой, благословил Михаила крестным знамением и дал поцеловать большой крест.
– Зрил и я тебя, сыне, на битве с боярскими псами! Приметил, потому и поверил, что не от сыску синодского ты здесь. Но моего имени никому не открывай, потому как только сам атаман его знает, да его самые доверенные люди.
11
Надолба – невысокий столб, врытый в землю.
12
Просвира – белый круглый хлебец, употребляемый в обрядах православного богослужения.